Наши знакомые - Юрий Герман

— Дура, — без улыбки сказала Женя.

— Не смешно?

Антонина взяла Женю за плечи.

— Ты не думай, — говорила она. — Женечка, милая, я все, решительно все понимаю. Я понимаю, что я занимаю у вас комнату, что Федя, может быть, иногда раздражает вас. Я знаю, сейчас очень трудно — и с едой, и со всем. И я, Женя, очень думаю по ночам, правда, ты веришь мне?

— Мне просто противно, — сказала Женя. — Я всегда считала тебя умной.

— Ну, а теперь будешь считать меня глупой, только и всего. Я ведь о чем, Женя? Я о том, что у меня комната есть, я бы, конечно, могла обменять ее и поселиться одна с Федей, но это так трудно жить одной в отдельной комнате. Ты не представляешь себе, как это трудно — одиночество и пустые, длинные, бессмысленные вечера. Ну как я буду без вас? Ты не сердись, но, знаешь, мне иногда приходит в голову, что много-много самых горьких бед происходит от одиночества, оттого, что люди вовремя не навещают друг друга, и не в порядке чуткости, не для выполнения долга, а потому что велит душа. Тут у нас даже какой-то закон должен быть — не оставлять человека одного. Вот я сейчас работаю, все-таки маленькое дело, но делаю, и то, что я с людьми вместе его делаю, то, что я им кому-то нужна, что мне по телефону звонят, — знаешь, как это важно? И как страшно, когда не звонит телефон, и ты один, а город миллионный. Ужасно я туманно все это говорю, но ты понимаешь, ты не можешь не понимать. И вот нынче, когда я с вами, когда я с людьми, у меня даже голова порою кружится от гордости. Ты, Женя, говорила как-то, что я гордая, и я гордая недаром — у меня столько здесь есть всего, и никто этого не знает, мне иногда кажется — мир переверну, ох, даже страшно! — Она засмеялась, откинув назад голову. — Ты не думай только, что я хвастаю, хорошо?

— Хорошо.

— И не смейся надо мной. Давай сядем, я сейчас много буду говорить. Давай только уютно сядем.

Они сели обе рядом на кровать, и Антонина подложила под спины подушки. Она вся светилась от восторга, от возбуждения, от непонятной радости. Она была очень бледна, и черные глаза ее как-то еще потемнели, — вероятно, от бледности.

— Ну, посмотри на меня, — сказала она, и губы ее некрасиво дрогнули, — ну, посмотри мне в глаза. Видишь, видишь, что я не хвастаю? Я никогда не лгу, никогда в жизни я для себя ничего не соврала и не солгу. Женя, я многое могу, — громко и внятно произнесла она, — я все могу, Женя. Ты веришь мне?

— Верю, — сказала Женя. Возбуждение Антонины передалось ей. — Верю, Тося.

— Ну вот, верь, — Антонина крепко сжала холодными пальцами ее руку, — верь, пожалуйста, верь. Я это все недаром говорю, — заторопилась она, — я это к тому, что вот ваша комната, которую мы занимаем, и шумный Федя, и то, что я, конечно, не всегда, но, бывает, раздражаю Ивана Николаевича и, может быть, даже тебя, и то, что я в чем-то нелепая, и получилась у вас из-за меня коммунальная квартира, ты только не перебивай, пойми правильно — я все это отдам. Понимаешь? Отдам не в том смысле, в котором люди отдают друг другу денежные долги, а в том, который я здесь, у вас, от вас начала понимать. Это детская мудрость для Ивана Николаевича и для тебя, но я-то совсем недавно научилась во всем этом разбираться. Понимаешь, вот Скворцов, за которым я была замужем, — у него совсем другие законы жизни, ужасные, и Пал Палыч, о котором я не имею права говорить дурно, — он тоже думает и живет совсем иначе, чем здесь, чем вы, Сема, Вишняков, даже чудак Сивчук. Во всем этом не так просто мне разобраться, но я только одно совершенно точно знаю, раз навсегда, что в моей прошлой, миновавшей судьбе еще кто-то виноват, кроме меня, кто-то или что-то; значит, была у меня беда, ты согласна со мной, веришь мне?

— Верю, Тоня, но только…

— Вот тогда я в тебя влюбилась, но не созналась самой себе и даже совсем о другом думала, но влюбилась.

— Я тебя очень люблю, — сказала Женя, — я всему верю, что ты говоришь. И Сидоров тебя любит, он теперь говорит «наша старуха, приживалка Никодимовна». Ты старуха Никодимовна, да?

— Да, — рассеянно улыбнувшись, сказала Антонина, — я Никодимовна. Да, да… — Она засмеялась. — Ты знаешь. Женя, я здесь везде ходила по массиву и думала. Я столько выяснила для себя за эти дни — просто бездну! Я в себе открыла такое, чего раньше и не подозревала. То есть я подозревала, я знала — ох, какая я самонадеянная, Женька, я пугаюсь, когда про себя такое подумаю, — но я ведь это тебе говорю, а тебе все можно, да, ты не засмеешься. Ты знаешь, Женечка, я иногда думаю: ах, все это ерунда, вот погодите, я научусь, разберусь, узнаю, и тогда сама такое разверну, такое, что вы все удивитесь, и тогда я в один день, я вам все отдам…

Она внезапно закрыла лицо руками.

— Это очень стыдно, очень! — говорила она, отвернувшись от Жени. — Это самое настоящее хвастовство, но я знаю, что так будет, я это предчувствую, я по ночам просыпаюсь, точно меня ударили, и я вижу это. Будет, будет, будет, — упрямо и тихо, будто колдуя, сказала она, — я не хуже вас всех, я ничем не виновата, я не сделала ничего дурного, решительно ничего, то есть я была виновата, вот когда меня вызвали тогда в уголовный розыск, но и не была виновата нисколько. — Она резко повернулась к Жене. — Знаешь, Женя, милая, — она взяла ее за руки, — я злая; я тогда, когда все это уже будет, я тогда подойду вот так близко-близко к тем, которые говорили: «Маникюрша, дура, мещанка, иди в секретарши, поедешь в Сочи, мы с тобой там будем жить», — я тогда, когда это уже с л у ч и т с я, подойду к одному из этих, знаешь, к самому лицу, и плюну ему в лицо, да, Женя, и еще раз плюну, и еще. Я знаю, что это дурно, гадко, но, Женечка, ведь это они к нам так относятся, что мы пропадаем и сворачиваем себе шеи, — ох, как я теперь понимаю все про эту сволочь! — Она заглянула в Женины глаза и засмеялась. — Нет, нет, — смеясь, говорила она, — я не плюну, Женечка, право, не плюну. Это я все выдумала сейчас, просто вспомнила про эту дрянь, про этих разных, и выдумала такое. Я на самом деле о другом мечтаю, знаешь о чем? О том, как тебе все отдам, все, что взяла у тебя взаймы. Ты не морщись и не сердись, я ведь вовсе не про деньги сейчас говорю, хоть деньги я тоже отдам, я про «взаймы», но про иное. Знаешь? Я про капитал, Женечка, про вложения капитала. Вот я про что. А ты замечаешь, что у нас в каждом разговоре образуется терминология? Замечаешь? Прошлый раз — «молекулы», «трапеция», «царство необходимости». Сейчас — «взаймы», «капиталовложение». Да? И тогда ночью, после наводнения, когда мы с тобой гуляли, тоже была какая-то терминология, я сейчас забыла какая. Ну вот… Про что я? Женька, смотри, у нас уже воспоминания есть, правда?

— Правда.

— Ну, про что же это я говорила?

— Про вложения капитала.

— Да, верно. Так вот! И чего я так волнуюсь, просто непонятно. Я говорила про то, как мне возвратить — не деньги, нет, это ерунда, а другое, то, что вы мне выдали. Ну, как это объяснить? Вот вы как-то там все ко мне относитесь, да?

— Относимся.

— Так ведь я должна за это за все расплатиться?

— Должна, — серьезно сказала Женя.

— А чем?

— Ну, это ты сама знаешь. Ведь знаешь?

— Знаю, — улыбнулась Антонина. — Я все знаю.

Они помолчали. Антонина все улыбалась утомленной и вместе какой-то вызывающей улыбкой.

— Но это все-таки страшно, — сказала она, — быть может, пройдет еще много лет…

— Непременно…

— Я состарюсь.

— Ну?

— И все это будет ни к чему.

— Как ни к чему?

— Не знаю… Ах, право, все равно.

Она с силой потерла лицо руками и откинулась назад на подушку.

— Сколько кутерьмы, волнений, — сказала она, — сколько бессонных ночей… Мне было очень, очень трудно. И смешно. Помнишь, как я к тебе тогда в полночь приехала с Федей на житье? Вот — почему? Мне еще одна вещь вспомнилась сейчас, рассказать?

— Расскажи.

— Это уже давно было, когда я еще замужем за Скворцовым была. Ну вот, надо тебе сказать, что в школе дружила я с девочкой с одной, со Зверевой. Звали ее Рая, Рая Зверева. Хорошая девчонка, толстая такая, хохотушка и задира. Смешно! — Антонина улыбнулась уголком губ. — Грустное, смешное — ничего не понять. Ну так вот: дружила я со Зверевой. Разговаривали, читали кое-что вместе, и я, знаешь, всегда была умнее ее, больше понимала, и она даже у меня спрашивала разные вещи. Ну вот… я школу бросила, тяжело мне жилось, потом поступила в парикмахерскую, потом замуж вышла за Скворцова, потом родила. И пошло… читать бросила, думать бросила. Незачем было думать… Так, посмотришь газету — и тотчас же ко сну клонит… Так и жила. Подруги постепенно растерялись, а Раю свою я и вовсе потеряла из виду. Ну вот. Еду однажды — весной ранней было дело — в трамвае к Московскому вокзалу, с Федей на руках. Он тогда совсем маленьким был. Сижу в вагоне. Потом душно стало, вышла на площадку. Трамвай грохочет, раскачивается, сырой ветер — хорошо, хорошо! Знаешь, бывает иногда такое настроение — ничего, собственно, и нет, а душу щемит. Как будто бы было такое же самое, да лучше, красивее, будто я уже так ехала, и ветер такой же был, и огоньки, но все это совсем замечательно было, а сейчас только так, похоже. А то хорошее, главное, никогда больше не вернется, навсегда потеряно. Бывало у тебя так?