Станислав Лем – свидетель катастрофы - Вадим Вадимович Волобуев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Летом у Лема вышел сборник «Повторение», состоявший всего из трех вещей: собственно рассказа «Повторение», написанного тремя годами раньше; сценария радиопостановки «Лунная ночь», созданного тогда же, и единственного нового произведения – телеспектакля «Приемные часы профессора Тарантоги», – явно вдохновленного всякого рода чудаками, которые рвались со своими экзотическими идеями к Лему, надеясь на помощь и благословение мэтра. Сборник вышел в издательстве «Искры» – зримое свидетельство конфликта с «Выдавництвом литерацким».
Пресса приняла сборник сдержанно. «<…> Автор где-то потерял одно из своих достоинств – языковой юмор, – написал Петр Крывак, который позднее защитит диссертацию по творчеству Лема. – Это не значит, что он от него отказался. Просто здесь шутки лишены прежней свободы и легкости, граничащей с небрежностью, и одновременно – метафорической меткости, которой отличались рассказы „Кибериады“ в шестидесятые годы <…> „Повторение“ оказалось своеобразным возвращением к темам, идеям и концепциям, которые Лем уже использовал. Он стряхнул с них пыль, немного усовершенствовал, отдельные проблемы осветил под другим углом зрения и развил, явно стремясь к глобальности охвата»[1020]. В следующем году Крывак выпустил большую статью о Леме, в которой проследил весь его литературный путь и сделал неутешительный вывод: ни одно произведение 1970-х годов, вышедшее из-под пера Лема, не вызвало такого резонанса, как те, что были написаны в предыдущее десятилетие. Лем явно оказался в тупике. Отходя от беллетристики, он хотел как-то влиять на общество, чего не смогла сделать научная фантастика. Но псевдокритические статьи, собранные в «Абсолютной пустоте» и «Мнимой величине», быстро исчерпали себя – нельзя же до бесконечности клепать отзывы на несуществующие книги. Лем, конечно, продолжает оставаться самым выдающимся представителем научной фантастики в Польше, констатировал Крывак, но дальше ему развиваться некуда. Видимо, сборник под символическим названием «Повторение» обозначил его конец как писателя[1021].
Крываку вторил Бугайский: «[Сборник] относится к тем, которые верные читатели Лема не любят, поскольку он состоит, как в свое время „Бессонница“ и „Маска“, из случайно подобранных текстов, среди которых одно значимое произведение, словно алиби для всего сборника, и „поток“, то есть вещи, без которых можно обойтись. В „Бессоннице“ был знаменитый „Футурологический конгресс“, уровень же „Маски“ и „Повторения“ спасают одноименные произведения». Бугайский, кроме того, подловил Лема на ляпе: если король в «Повторении» наблюдает за миром, созданным Трурлем и Клапауцием, извне, откуда он знает мысли героя?[1022]
Анджей Стофф тоже отметил титульный рассказ: «Автор „Солярис“ сообразил, что границы изобретательности прокладывает не столько воображение о вещах, сколько воображение о языке. Вот и в „Повторении“ семантически густой язык. Он служит не только нарративу, но и раскрытию дополнительных значений, которые иногда определяют красоту и ценность произведения». При этом Стофф попенял коллегам-критикам за… некритичное отношение к Лему: «Горячие споры, сопутствовавшие первым вещам Лема, утихли, и теперь слышны только раздающиеся время от времени похвалы»[1023].
Противоположное мнение о критиках Лема высказал 29-летний обозреватель культуры Ян Гондович: «Лем – один из фейерверков польской литературы первой половины шестидесятых годов. Писатель неожиданный и писатель, которому критика быстро дала понять, сколь ненужной роскошью он является для нашей литературы. Если критика вообще обращает внимание на Лема, то немилосердно искажает его. А еще она его боится. Он, как никто, воплощает принцип, что каждый сам себе даже не Эккерман, а Стефан Жулкевский <…> Лем одним из немногих фантастов продемонстрировал возможность экстраполяции современных (или непреходящих) земных проблем на экран звездного неба»[1024].
В июле 1979 года большой статьей о Леме разразился в «Литературе» 25-летний выпускник филфака Варшавского университета Анджей Урбаньский (будущий шеф канцелярии президента Леха Качиньского и председатель правления государственного телевидения). Урбаньский рассуждал о том, что уже было подмечено до него другими: «Астронавты» и «Глас Господа» противоположны по своему посылу; сознание определяется культурным окружением, поэтому мы не знаем, каким будет человек будущего, отсюда ходульность большинства персонажей Лема, отсюда же сквозная нить рассказов о Пирксе – противостояние человека и машины; фантастика давно превратилась в скопище бессмысленных поделок, но благодаря Лему сохраняет шансы на «исправление» – прямо как в «Цветах для Элджернона», где главный герой написал о себе: «А все-таки я наверняка первый во всем мире глупый человек, который открыл что-то важное для науки. Я помню, что я что-то сделал, но только не помню что»[1025].
В марте 1980 года журнал «Одра» признал Лема писателем года, что отметил Бересь проникновенной статьей, окинув взглядом все творчество писателя[1026]. А 34-летний критик Кшиштоф Ментрак назвал свою статью о Леме просто: «Взрыв научной фантастики»[1027]. При этом как Ментрак, так и Урбаньский до него использовали в своих текстах работы советского исследователя научной фантастики Юлия Кагарлицкого – это было почти так же полезно, как ссылки на Маркса и Ленина.
Столь восторженные отзывы о писателе, который впервые за три года выпустил щуплый сборник, да и тот лишь с одним новым произведением, вероятно, были вызваны как раз выходом на экраны двух фильмов по его книгам, причем особое значение тут имела картина Пестрака, пусть несравнимо более слабая, чем творение Жебровского, но зато сделанная совместно с советскими товарищами.
В июне 1979 года Иоанн Павел II совершил паломничество в Польшу. Революции не произошло, но взрыв эмоций был немалый. Народ приветствовал понтифика так, как встречали разве что вернувшегося к власти Гомулку в октябре 1956 года. Телевидение как могло при помощи своих технических возможностей сокращало миллионные толпы, внимавшие проповедям римского папы, но оно не могло скрыть ощущения всеобщей радости, охватившей поляков. Народ словно переменился: апатия уступила место восторгу, а безалаберность – самодисциплине. Казимира Брандыса особенно поразило, что за день до приезда Иоанна Павла II в Варшаву из центра столицы будто исчезли все пьяные и милиционеры – «в городе царило необыкновенное настроение». «Тыгодник повшехный» в преддверии визита понтифика пытался выторговать право на
