Восемнадцать лет. Записки арестанта сталинских тюрем и лагерей - Дмитрий Евгеньевич Сагайдак
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Ведь это он, Лермо, без разбора, по одному только рапорту надзирателя, щедро одаривал заключённых карцером, лишал свиданий, права переписки с родными, права получения передач. Это он этапировал неугодных ему людей в рудники Джиды, не терпел женщин, ругал, оскорблял их, издевался над ними.
А с другой стороны, он же, опять-таки Лермо, держал у себя в колонии свыше двадцати человек «врагов народа», всякими правдами и неправдами сопротивляясь их этапированию, поставил их возглавлять цеха, доверил им оборудование, материалы, приглашал на совещания, прислушивался к их мнению, отпускал в город без конвоя под свою расписку.
Это он, Лермо, говорил оперуполномоченному:
— Да каждый из них (это про нас, людей с 58-й статьёй!) мне дороже десяти твоих бандитов, ведь у них золотые руки и головы на плечах неплохие. Что ты мне о Медведеве толкуешь, ну куда ты норовишь его пихнуть? Старик, пишет пьесы, хорошие игрушки придумывает, что тебе ещё нужно? А Сагайдак чем тебе не по праву? Не с его ли приходом мы с тобой перестали перед военпредом трястись, не он ли заставил твоих бандитов работать, да как ловко, без карцера, ни на кого ни разу не пожаловался, а работают все, да как ещё работают! Нет уж, ты их не трогай. Сверху не трогают, не трогай и ты!
Разговор этот произошёл на открытии пионерского лагеря. Перепили они немного, да и заговорили, крупно заговорили. Случайным свидетелем этого разговора стал Пастухов.
«Вот тебе и «Ярмо», — думал я, идя в УРЧ.
Расписался в бланке об освобождении и был ошеломлён предложением выбрать место своего следования. На вопрос: «Что это значит, ведь вам хорошо известно, что я москвич и поеду, конечно, к семье!» — получил ответ: «О Москве не может быть и речи. Вы можете жить везде, за исключением столичных, областных и районных городов. Во все места, находящиеся от железной дороги не ближе пятидесяти километров, можете ехать беспрепятственно».
— Так что же это такое, ссылка что ли?
— Нет, не ссылка. Вам даётся полное право выбора.
— Вот так свобода! — невольно вырвалось у меня. После минутного молчания я добавил: — Сейчас я вам ничего не скажу.
Вышел из кабинета начальника УРЧ, пересёк по диагонали коридор, и сел на табурет у двери начальника колонии.
О чём говорить с начальником, о чём его просить? И в его ли силах что-либо изменить или сделать? Да и захочет ли он меня слушать? Не наиграна ли показавшаяся мне в нём радость моему освобождению? Нет, не может быть, он всё же человек. А его разговор с опером? Ведь не через надзирателя сообщил он мне об освобождении, сам пришёл к пилораме, сам принёс эту радостную весть!
— Разрешите войти?
— Входите, садитесь, Дмитрий Евгеньевич!
— Разрешите дать телеграмму-молнию домой — семье?
— Можете разрешения не спрашивать, вы всё ещё никак не привыкнете к тому, что вы вольный и вправе решать эти вопросы сами.
— Мне не дают выезда в Москву, а я десять лет не видел семью, детей. Десять лет, Александр Иванович!
— Знаю, всё знаю. Послушайте моего совета как старшего товарища, а не как начальника. Не рвитесь сейчас в Москву. С семьёй вы сейчас можете встретиться где угодно и когда вам только захочется. Поезжайте на Лену, на золотые прииски. Там у меня работает близкий товарищ, в некотором роде даже родственник — он директор прииска. Дам вам письмо, отрекомендую как хорошего механика. Заработаете кучу денег, поработаете два-три года, получите чистый паспорт и спокойно поедете домой в Москву. Поверьте, хочу вам только хорошего. И вам, и вашей семье. Мы с вами работаем уже скоро три года, я вас всё время берёг и потому, что хорошо работали, помогали мне, а мне — значит, и своей стране, и потому, что видел искренность ваших побуждений, и ваши письма читал, и письма вашей жены, и потому, что уверен в вашей пользе после освобождения. Послушайте меня и потом будете вспоминать добрым словом.
— Нет, Александр Иванович, большое-пребольшое вам спасибо за участие. Может быть, вы тысячу раз правы, может быть, потом буду жалеть, что не послушал вас, но… у меня не хватит сил ещё три года жить вдали от семьи, заставить семью жить на Лене со мною — не могу и не хочу. Это будет бессердечно по отношению к жене и детям. Прошу вас, если можете хоть чем-нибудь помочь, помогите возвратиться домой.
— Идите, давайте телеграмму, не пугайте семью. Телеграмму отошлёт Клавдия Григорьевна, дайте ей адрес и текст. А я вам сегодня устрою встречу с прокурором республики, говорите с ним, настаивайте, может, что-нибудь и выйдет. Не нервничайте, ведь всё самое плохое позади. Обдумайте моё предложение и если ничего не выйдет с Москвой, воспользуйтесь им. Говорю, что я предлагаю разумное. И ещё. Хочу вас попросить оказать мне последнюю услугу. Замену вам я не готовил и сейчас мы оказались без механика. Не сможете ли вы рекомендовать кого-нибудь на ваше место?
Я назвал Манохина, добавив при этом, что он инженер-теплотехник, «вредитель», и срок у него солидный.
— Где он сейчас?
— В Гусиноозёрских лагерях, работает механиком электростанции.
— Хорошо, спасибо! Могу ли я вас попросить поработать в колонии вольнонаёмным механиком до приезда Манохина? Это может продлиться около месяца.
Я дал согласие. Не начальнику колонии, а Александру Ивановичу Лермо.
В этот же день меня принял прокурор республики и заявил, что, так как я освобождён на общих основаниях, препятствий к моему выезду в Московскую область у него не имеется, о чём он уже сообщил в УРЧ колонии и лично Лермо, который просил его помочь мне.
К вечеру этого же дня из лагеря меня выгнали, несмотря на мои попытки просить начальника по режиму дать возможность до подыскания пристанища ночевать в лагере.
— Этого не сможет вам сделать и Лермо. Сразу по получении извещения об освобождении мы обязаны заключённого освободить из-под стражи. Это ведь не амнистия, которая предусматривает освобождение в течение какого-то определённого срока.
…Устроился у
