Том 5. Ранний восход. Маяковский – сам - Лев Кассиль

Москва сначала им не очень понравилась: «Небо меньше, чем у нас». Но когда попали в Парк культуры и отдыха, в детский городок, и когда поднялись на Ленинские, бывшие Воробьевские горы, то неба оказалось вдосталь. И Москва получила у «курносых» самую высокую оценку.

Алексей Максимович предложил ребятам прочесть вслух собственные их стихи. Среди стихов оказались такие, что Горький, шутливо разводя руками, пробасил негромко, обращаясь к нам, писателям:

– Да-а-а, вот это конкуренты! Подрастут – забьют они нас… Честное слово, забьют.

Ну, а потом, конечно, ребята стали дружно наседать на Алексея Максимовича, чтобы он что-нибудь рассказал им сам. Горький долго и смущенно отнекивался.

– Собственно говоря, о чем же рассказывать?.. Собственно, я уже про все в своей жизни рассказал. Про все написано и переписано. Новенького ничего не имею. Да и не оратор я. Говорю скучно. Гм… хм… пожалуй, не стоит.

Тогда «курносая», державшаяся за его левый локоть, все так же снизу поглядывая на Горького, быстренько и серьезно, эдаким сибирским говорком, предложила:

– Алексей Максимович, а вы возьмите в руки карандаш и, когда станете рассказывать, водите им вот так в воздухе, будто пишете, вот у вас сразу все и получится. Ведь вы, когда пишете, у вас всегда получается. А вы думайте, будто вы тоже пишете сейчас.

Горький лукаво посмотрел на нее сверху одним глазом вбок:

– Превосходно сообразила. Действительно, очень просто: раз ты, такой-сякой, есть писатель и у тебя перо или карандаш в руке, так действуй, повествуй… Остроумно замечено. Ничего не возразишь. Назвался груздем – полезай. Ну, пожалуй, придется что-нибудь такое… гм… вам изложить. Не знаю только что… Гм… хм… Ну, разве вот это попробую.

Горький длинными своими пальцами провел по усам, немножко насупился, из-под бровей оглядел нас всех, откашлялся в платок и начал:

– Это давнее дело. Мальчонкой я тогда еще был. Вот примерно вашего возраста. Даже поменьше. Жили мы тогда в Нижнем Новгороде. У нас там взвозы крутые – от Волги вверх. На тех взвозах фонари в те времена керосиновые стояли. Ходил, значит, как на дворе стемнеет, такой человек – фонарщик, ламповщик. С лесенкой. Подойдет к фонарю, лесенку приставит, влезет, лампочку заправит, засветит огонек – и со своей лесенкой к следующему фонарю… Ну, а у нас, мальчишек, – известно, что за подлый народ мальчишки в таком возрасте, – у нас, говорю, у мальчишек, особое удовольствие было. Как зажгут фонари на взвозе, так мы камешков наберем и давай по фонарям лукать. Пустишь этак камешком – дреньк! – и нет фонаря. Потух. Очень это нам нравилось. Любимое было занятие. Дреньк – нет фонаря! Дреньк еще раз – второго нет…

Алексей Максимович закурил длинную папиросу, в мундштук которой сунул какую-то желтую ватку. Несколько раз затянулся, потом долго откашливался, сосредоточенно, не глядя ни на кого. А мы сидели вместе с «курносыми», боясь пошевельнуться, и каждый из нас видел перед собой старый волжский город. По крутым горам взбираются от реки вверх улицы. И фонари гаснут с тонким звоном один за другим. Удивительный рассказчик был Горький! Все, о чем говорил, вставало живым и явственным перед глазами.

– Так вот, – продолжал негромко Горький, – выдумали мы себе это превосходное и полезное занятие. Вам, ребята, следовать по нашим стопам не рекомендую. Ничего хорошего не будет, да и мне попадет, что я вас этому незавидному делу обучил… А вот вы послушайте, что дальше произошло. Дренькали мы, дренькали фонари эти самые… Отправились однажды на охоту вдвоем – я да еще был у меня приятель Мишка, тоже имел глаз безошибочный, руку до фонарей лютую. Только это мы за дело было принялись, вдруг кто-то цоп нас обоих, рабов божьих, сзади в темноте за шиворот! Оглянулись мы и видим: конец нам пришел, сам ламповщик нас подстерег и сграбастал, сердешных. Попались. Пришел час ответ держать. А он эдак поднял нас, как кутят, потряс, не то чтобы уж очень сильно, но чувствительно. Сейчас, понятно, бить начнет. И бить, конечно, будет обстоятельно, тем более, что за дело, по заслугам. Ничего не скажешь. Ждем. Не бьет. Значит, чего-то еще хуже замышляет. Ох ты господи, какую же это он нам казнь египетскую сочиняет? Худо нам стало до невозможности, ребята. Съежились мы, оглянуться боимся. А он все не бьет. Что ты будешь делать – не бьет! Прямо-таки пытка. Главное, непонятно, почему не бьет. Мда… И ведет он нас таким манером, за шиворот, к скамейке. Под фонарь, под целый. Сел и нас усадил. Одного-слева от себя, другого-справа. И все это молча. Сидим мы, казни ждем. Вот тут он и заговорил: «Так это, значит, вы, господа хорошие, это вы, черти драповые, – говорит, – по фонарям камешком стегаете, стекла мне бьете?..» Ну, мы молчим, только сопим да носом водим. Чего уж тут отнекиваться. Пойманы с поличным. «Так, – говорит ламповщик, – похвально! Очень распрекрасно это вы забавляетесь. Хорошенькое себе занятие нашли. А скажите мне, стрелки, как на свете стекло добывается? Знаете? Что? Чай, и не слышали? Вот то-то и оно-то. А я вам скажу: это человек дыханием своим выдувает. Стеклодувы – есть такие люди. Берет этот человек длинную трубку, макает одним концом в жижу горячую, в месиво, стекло расплавленное, другой конец в рот – и дует, дует, дыханием своим действует, пока большой стеклянный пузырь не выдует. Ну, а уж потом режут стекло да раскатывают. И век у них, у этих стеклодувов, короткий. Дыханием они исходят, легкие у них от этой работы сохнут. Кончается человек. А дыхание свое стеклу отдает. Вот, гляди, стеклышко, которое вы еще камешком не кокнули. Простое стеклышко, а в нем тоже дыхание человеческое. Понятно? Человеческое дыхание, а вы в него камешком… Ну, вот что, стрелки, идите-ка вы отсель, а когда опять бить фонари охота придет, так вы мой разговор вспомните. Про тех стеклодувов подумайте».

И отпустил руки. Мы даже сперва не поверили. Сидим, шеей вертим – нет, чувствуем, не держит, ворот свободный стал, отпустил. Ну, мы и разошлись в разные стороны, пока не одумался да обратно не захватил. Вот, думаем, чудак какой: и не стукнул даже ни одного раза. Значит, теперь бей сколько хочешь фонари. Ничего за это но будет. Только, знаете, вышли мы на другой день к вечеру и камешки уже насобирали, а как загорелись фонари, что-то нам неловко стало. Как-то интерес пропал. Не то чтобы совестно стало, а как-то просто охоты уже большой нет. Покидали мы свои камешки в снег и пошли домой молча. И я молчу, и Мишка. А на душе у нас у обоих что-то не того, гм… не по себе что-то. С того дня больше фонарей не тревожили. Как они загорятся, так мы отворачиваемся. Вот как умел человек по-хорошему, правильным словом нас повернуть.

И Алексей Максимович медленным добрым взглядом обвел «курносых». Пионеры все еще сидели очень тихие, задумавшись над тем, что услышали от Максима Горького.

Подивился и я волшебному умению Горького распознать в каждом хорошем деле тепло и животворную силу человеческого дыхания.

– Конечно, – заговорил после длившегося добрых две минуты молчания Горький, – конечно, тогда у ребят кругом враги были. Одни враги только. Городовой – враг, дворник – враг, сторож – враг, хозяин – враг. Да и отец с матерью, черт побери, тоже иногда не лучше врагов были… А у вас вон сколько друзей! Ведь из вас может такое получиться, что сейчас себе даже и представить трудно. Ребята вы замечательные. Замечательные, шут вас совсем возьми… Только вы, смотрите, не гениальничайте. Чур, носы не задирать!

– А мы и так все курносые! – чуть ли не хором отвечала «база курносых».

Два рукопожатия

Перелистываю странички старых блокнотов, разглаживаю слежавшиеся газетные вырезки… Встреча с Роменом Ролланом у Горького. Запись разговора с ним, сделанная прямо в машине на обратном пути с дачи Горького в Москву. Замечания Роллана по одному моему рассказу:

– Вот вы говорите – пустячок. Я верю, вы это не по скромности. Так и думаете, что пустячок. Но в этом-то и вся прелесть, что вам, в вашем просторном, проветренном мире, это уже кажется пустяком… А на такой коллизии, как на дрожжах, в нашем старом мире заквашиваются огромные проблемные романы. Пустячок?! Вы слишком молоды, чтобы еще самому разобраться в этом. Поверьте уж мне, мой дорогой юный друг…

Как жалко мне было тогда, что остывает ладонь, согретая крепким, длительным пожатием очень тонкой, полупрозрачной, но неожиданно энергичной руки Роллана, которой он вдруг потрепал меня по колену и, совсем уж озадачив, хлопнул внезапно тыльной стороной кисти по животу, подмигивая… Впервые я, кажется, понял тогда, какой истинно провансальский народный заквас, так удивлявший меня в «Кола Брюньоне», бродит в этом похожем на задумчивого пилигрима человеке…

И совсем иная встреча в морозной, прохваченной прожекторами тьме вечернего аэродрома. Огни самолета, проносящегося над нами. И мы вдвоем с Михаилом Кольцовым, опередив всех, проваливаясь в снегу, бежим напрямик через поле к месту посадки и первыми, не скрывая своей радости да и профессиональной, журналистской гордости, по очереди жмем исхудавшую, но сильную руку человека с огненными глазами, который спускается по лесенке, только что приставленной к самолету.