Гимн Лейбовичу - Уолтер Миллер

— Торни…

— Что?

— Я знаю, что завтра буду жалеть, но сегодня мне это нравится. Я имею в виду — пережить все это еще раз. Но это гибельно. Это… опиум.

Он удивленно посмотрел на нее, но ничего не сказал. Возможно, для Мелы это был опиум, но с сегодняшним вечером она не связывала сумасшедших надежд на то, что это должно стать апогеем всей ее актерской карьеры. Она согласилась играть, чтобы спасти спектакль, не более того.

— Как ты думаешь, кто-нибудь в зале заподозрил неладное?

— Я ничего такого не заметила, — сонно пробормотала она. — Но завтра все равно все будет в газетах.

— Почему?

— Из-за сцены с подпоручиком. Ты ведь начал импровизировать, чтобы ее спасти. Среди публики всегда найдется какой-нибудь писака или умник, прочитавший пьесу до ее постановки, и он что-то заподозрит. Придя домой, он перечитает сцену и все поймет. Вот и готова сенсация. Тайное стало явным!

— Тогда это уже не будет иметь значения.

— Да…

Что-то похожее на горькое разочарование овладело им. Было приятно снова оказаться на сцене, даже только на один вечер. И, пожалуй, было нормально, что он не получил того, на что надеялся. Что ж, если заветная цель недостижима, весь план становился бредом больного фанатика. Зачем он поддался этому нелепому наваждению? Воли, удобного случая, горечи и надежды на предстоящие перемены было достаточно, чтобы оживить его мечтания и заставить его поверить, что эта детская мечта осуществима. А потом легкомысленно запущенный механизм потащил его за собой. Подмененные пленки, заряженный револьвер, все эти хитроумные уловки… и вот сейчас отрезвление и судорожные усилия, чтобы представление не сорвалось.

У него мороз прошел по коже. То, что он смог так легко забыться, напугало его. Что с ним сделали годы? Что он сам сделал с собой?

Возможно, он сохранил свой талант и свои идеалы, но какая от всего этого польза, если вокруг вакуум? Он отдал всего себя старому живому театру и заботливо ухаживал за его могилой, ожидая скорого воскрешения.

«Старый дурак, — подумал он, — ты взял за руку призрачную мечту, галантно прошел с ней через опасность и отчаяние и, наконец, женился на ней, не замечая, что она давно мертва.» Вероятно, было уже слишком поздно предпринимать что-либо в том будущем, которое ему отводилось. Был только один путь понять это. И первый шаг на этом пути — навсегда расстаться со сценой.

«Бели какой-нибудь маленький черный ящик отнимет у меня работу, — сказал Рик, — я стану устанавливать эти самые ящики».

И сейчас Торнье убедился, что техник говорил всерьез. Так поступила и Мела, но по-своему. Но для него такое решение уже было невозможно. Он слишком долго просидел у могилы, скорбя об ушедшем. Сейчас нужно было решительно и навсегда порвать с прошлым. Завтра он исчезнет, просто уйдет ii начнет что-нибудь новое, и сделает это так, будто ему снова двадцать один. Проблема была только в том, что пока не на что было жить. Неквалифицированных рабочих было полно, и свободных мест на рынке труда для них не хватало. А продать свой талант он сможет лишь тоща, когда найдет достойного покупателя. И даже в этом случае нужна цель, в которую можно верить, для которой можно жить.

Внезапно Мела очнулась от дремоты. Динамик на стене прохрипел ее имя. Она быстро надела туфли и встала.

— Увидимся на сцене, Торни.

Она выбежала из уборной, позабыв закрыть дверь. Он посмотрел ей вслед и почувствовал себя виноватым. Он стоил этим людям денег, стараний и нервов, и от этой премьеры зависело, долго ли проживет эта пьеса. Дело было гиблое, и как ни жаль, но изменить он уже ничего не мог. Оставалось только хорошо отыграть третий акт и исчезнуть, прежде чем все обнаружится.

Через открытую дверь он мог видеть людей, среди которых были Мела, Фириа и Жадэ. Он закрыл глаза и попытался вздремнуть, по это ему не удалось. Он сел и снова посмотрел на разговаривающих. Было в них что-то странное, но он не мог понять что. Жадэ, Фириа, Мела, Рик и трое неизвестных. Тощий тип с внешностью педанта, это, вероятно, техник-программист. Крупный плотный мужчина в темном деловом костюме выглядел за сценой явно не на своем месте. И наконец там был коренастый субъект без галстука, с торчащей изо рта сигарой, который, казалось, был больше заинтересован происходящим за сценой, чем дискуссией. Здоровяк-бизнесмен все время задавал ему вопросы, на которые тот коротко отвечал, наблюдая за рабочими сцены. Вдруг он вынул сигару изо рта и бегло посмотрел в сторону Торнье. Тот обомлел. Затем похолодел. Коренастый был кладовщиком со склада Смитфилда.

Это он дал ему запасную пленку и химпакеты. Он, наверное, уже понял, в чем дело, и, возможно, уже сообщил, кому следует.

«Я должен исчезнуть, — в панике подумал Торнье. Здоровяк был или из полиции, или частным детективом, из тех, кто работает на Смитфилда. — Я должен исчезнуть, спрятаться…»

— Не в эту дверь, приятель, это на сцену! Что? А, Торни! Тебе еще рано.

— Ах, да, извини.

Он свернул в сторону.

Тут зажглась лампочка и раздался звонок.

— Теперь юра! — крикнул ему вдогонку рабочий сцены. — Эй, Торни! Звонок! Давай назад! Когда поднимется занавес, ты должен быть на сцене.

Он остановился и повернулся. Потом прошел на сцену и занял свое место. Мела была уже здесь и как-то странно на него смотрела.

— Торни, ты ведь не делал этого? — шепотом спросила она.

Он молча взглянул на нее, стиснул зубы и кивнул головой.

Она озадаченно и удивленно посмотрела на него. Она рассматривала его, как будто он был не человеком, а какой-то диковиной.

— Мне кажется, я тоща сошел с ума, — сказал он вяло.

— Мне тоже.

— Ладно, не так уж много я наворотил, — сказал он с надеждой в голосе.

— Те люди не остались на третий акт, Торни. Они ушли.

— Какие люди?

— Критик и двое газетчиков.

— А-а.

Он стоял, оцепенев. Она отвела взгляд от него и стала ждать, когда поднимется занавес; ее лицо не выражало ничего, кроме удивления и грусти. Это было не ее представление, с ним ее связывала лишь кукла, приносящая ей гонорар. Печалиться следовало бы ему. Он, пожалуй, лучше бы понял презрение.

Занавес поднялся. За огнями рампы простиралось море расплывчатых лиц. Он снова был Андреевым, шефом царской полиции, верным слугой обреченного на гибель режима. В этот раз ему было легче слиться с личностью русского жандарма и немного пожить в прошлом столетии, потому что так он чувствовал себя лучше, чем в шкуре Райена Торнье. В шкуре, которую с него вскоре сдерут, если он правильно понял взгляды тех людей. «Хорошо бы и после спектакля остаться Андреевым», — мельком подумал он. Но это была верная дорога получить в соседи по палате Наполеона Бонапарта.