Ненаписанные воспоминания. Наш маленький Париж - Виктор Лихоносов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Иногда она забегала к Калерии Шкуропатской.
— Где же общество? Где оно? Разве они не видят?
— Помилуй, Манечка. Такое время.
— Но пройдите по Красной. Всмотритесь в этих сытых людей. Они довольны. Ювелиры еще никогда так не торговали, как сейчас. Берут только валюту, чтобы в крайнем случае не менять в Константинополе московские «колокола». Шестого августа крестились, плакали, целовали офицерам руки. Под копыта лошадей бросали цветы. Не я же прислушивалась к каждому пушечному выстрелу. А теперь? Им жалко разрознить дюжину белья? Я не могу больше. Мне хочется умереть. Мне жалко всех.
Екатеринодар 1919 года! В газетах останется его приблизительная жизнь, и никому не будет дано оглянуть и разом схватить его тогдашний миг и миг каждого. Кто был тогда тут, стерег свою безопасность, торговал, блудил, спорил в кафе, плакал по убиенному государю, одиноко думал, ждал с поля боя своего брата, отца, мужа, таился, лукавил, тихо обменивался мыслями с родственниками, спасал от преследований красноармейцев — сие есть тайна каждого. Пока кто-то писал приказы, стонал после перевязки, Манечка Толстопят молилась о братике Пьере, чтобы он уцелел, и пока она молилась, братик ее, может, в ту же минуту в издыхании чувств (в сыром поле или в греческом духане за стаканом вина) повторял другую молитву, сочиненную товарищами-офицерами:
О Боже, снятый, всеблагий, бесконечный, Услыши молитву мою! Услыши меня, мой заступник предвечный, Пошли мне погибель в бою!
Смертельную пулю пошли мне навстречу, Ведь благость безмерна твоя! Скорей меня кинь ты в кровавую сечу, Чтоб в ней успокоился я!
На родину нашу нам нету дороги, Народ наш на нас же восстал, Для нас сколотил погребальные дроги И грязью нас всех забросал.
ЭПОПЕЯ ПОПСУЙШАПКИ
(Продолжение)— Меня выручил фельдшер. Госпиталь — большое длинное помещение, бывшая школа. Между раненых и больных ходит хромой фельдшер. Казаки лежат на соломе, сыро, холодно, все стонут. «Ого,— думаю,— вот это госпиталь, тут здоровый заболеет или замерзнет». Я присмотрелся к фельдшеру: хромой на левую ногу, низенький, белявый. У меня является чувство, что он не из казаков, а иногородний. Думаю, как точно узнать, кто он? Если он иногородний, то я выйду из положения, фамилию чужую заменю, и тогда обязательно уеду поездом домой и узнаю судьбу семьи. А там видно будет, что делать дальше.
Фельдшер вынес из кабинета маленький самоварчик, налил водой, распаливает. Я похаживаю по коридору взад-вперед и не придумаю, как его затронуть. Ну а затем сказал:
«Господин фельдшер, вы сами откуда? Мне кажется, ваша личность мне знакомая, я где-то вас видел, но не вспомню».
«Вы не могли меня видеть. Я издалека».
«Ну а все-таки».
«Я из Екатеринодара».
«О-о,— я засмеялся,— тогда точно! Я вас там и видел».
«А как вы меня могли видеть, когда вы терский казак станицы Шелковой?»
«У меня там дальний родственник, лихач первого разряда».
Фельдшер утупил глаза на меня, курит; в самоваре чай греется.
«А на какой улице он живет?»
«Угол Базарной и Котляревской. В монастырском подворье. Напротив владелец скобяного магазина, у него нету двух пальцев, мизинного и подмизинного».
«А как зовут извозчика?»
«Терентий Гаврилович Трегубов».
Фельдшер как будто обрадовался, сказал:
«Вот теперь я верю».
Самовар закипел. Фельдшер схватил его и понес к себе в кабинет. И зовет меня:
«Господин казак, зайдите ко мне, чайку горячего попьем».
Я этого не ожидал. Я захожу, разделся, тело у меня свербит, чувствую, что вша завелась. Сел за маленький столик; налил он мне чаю в стакан, а себе в кружку, выпиваем.
«Господин фельдшер,— прощупываю,— вы кто будете, казак или иногородний?»
«Я иногородний».
«А как вы попали в белую казачью армию, вы ж иногородний? И притом инвалид».
«Да, господин казак, я попал по несчастью. Я фельдшер, меня мобилизовали. Приходится, хочешь ли, нет, а вот надо».
«Давно у белых?»
«Как заняли они Екатеринодар, так и меня забрали. Да так плохо, что не имею сведений о семье, жива она? — не знаю. И жена обо мне не знает, жив я или нет. Вот так и воюем».
«Ага,— думаю,— вот я попал на своего. Значит, я не без счастья. Теперь буду дома вполне».
Выпил я стакан чаю, время было три часа дня — 9 января 1919 года. Фельдшер налил второй. Я теперь думаю: надо просить его, чтобы он меня немедленно направил в какой-либо город, может, в Екатеринодар.
«Господин фельдшер, мы уже с вами почти нашли общий язык. Я вас хочу просить, чтоб вы меня завтра направили в Екатеринодар, в госпиталь. Я вашей жене передам от вас записку. Не откажите».
«Я бы со всей душою, так я не имею никаких прав. Я только могу направить вас в первый ближайший госпиталь в Минеральные Воды».
«Спасибо и за то. Только, будьте добры, чтоб не позже, как завтра».
«Если дадут в правлении достаточно подвод, я всех больных и раненых отправлю».
«Господин фельдшер, если не будет ни одной подводы, дайте мне одному документ, я пеши пойду до станции Копанской, а там уеду поездом».
«Ладно. Иди».
Закрыл кабинет и пошел. Я волнуюсь, переживаю: а как же мне переменить фамилию? С этой фамилией терской мне домой ехать нельзя. А черт его знает! — он иногородний, ну и что же, может, сын какого купца или лавочника, может, белый доброволец? Как ему признаться? Ладно,— решил,— признаюсь! Один на один. Уже темно, началась ночь.
Пришел фельдшер и говорит:
«Еле-еле выпросил одну подводу, и то на быках. Приедет до зари, чтобы пораньше ему вернуться».
Зажег лампу, я зашел в кабинет. Достал он бумагу и хочет писать.
«Господин фельдшер, или товарищ, или друг, прошу тебя, не пиши в документе фамилии Шахворостов, а пиши Попсуйшапка».
«А почему не Шахворостов?»
«Вы мне сказали, что у белых служите по несчастью. А я был Шахворостов и казак также по несчастью».
«Вот оно как, значит! — Фельдшер подал мне руку.— Мы с тобой братья».
«Да еще кровные. Распозналися в своих несчастьях. Прошу тебя, брат, выручай».
«Это очень хорошо, что ты так меня понял, а то, не дай бог, сразу повесят».
«За мной ходила вешалка, но не без счастья; Прошу, пиши документ».
«Сейчас. Подожди... Тело мое дрожит. Немножко посиди, я успокоюсь. Расскажи, как это произошло, что ты по несчастью был казак. И фамилия чужая».
«Да, но ты мне выпиши документ, а потом я тебе расскажу все».
Фельдшер согласился, написал документ в Минеральные Воды.
«Ну, теперь говори, какую тебе писать фамилию».
Я говорю, он пишет. Вдвоем сидим в кабинете полностью.
«Получай, Попсуйшапка Василий Афанасьевич. Теперь расскажи».
Я признался ему открыто, как кровному брату. А он мне признался. Он с первых дней войны был фельдшером у красных. Их захватили белые в плен — на вешалку. Он со слезами просился, клялся богом, что будет служить белым честно, и его оставили живым, потому что они имели нужду в медицине. И вот с тех пор он служит, боится бога, что клятву дал. Но я усмехнулся, ничего не сказал. После признания друг другу фельдшер начал писать письмо жене.
И так мы с ним провели время до трех часов ночи.
В четвертом часу подъезжает казак-старик; на ходу у него по бокам лежали доски; запряженные волы масти серой, большие.
«Отправьте меня,— подошел еще один казак с перевязанной головой,— я дальше пешки дойду, у меня вещей мало».
Фельдшер согласился, выписал казаку документы, я слушаю, откуда этот казак. Фамилия его Скиба — из станицы Каневской. Не того ли Скибы брат, что служил у Бурсачки?
«Ого,— думаю,— вот сосед!»
Ну, он моего документа не видел и не знает. А слыхал, что я терский казак, да и форма говорит. Я фельдшера поблагодарил, и 10 января 1919 года на быках тронули мы в пять часов утра. На станцию Копанскую ехали, шли пешки, и хозяин быков пеши почти всю дорогу. Приехали к станции Копанской, солнце поднялось в дуб. Стоял паровоз и вагоны товарные. Старый казак повернул домой, а мы с Скибой к паровозу.
