Дева и Змей - Наталья Игнатова

Скорее всего будет создана комиссия, в состав которой, разумеется, включат и курсанта Гюнхельда. Там тоже придется решать, потому что никто не заставит его воспользоваться своим правом на желание в приказном порядке. Во-первых, это не принято — давить в таких вопросах не принято, во-вторых, ему ведь нужно будет позвать Змея, а тот, если на Курта окажут давление, мигом почует, что дело нечисто.

Ох-хо… Еще и Змей! Заманить его туда, — куда “туда”, Курт еще толком не представлял, но отдавал себе отчет, что “там”, пожалуй, и Змея скрутят, если понадобится, — и что потом? А ну, как завербуют крылатого принца — вольную птицу, мировое Зло? Не то, чтобы это было плохо, и партбилет на имя княжеского бастарда не фокус, если уж даже сын итальянского барона в партию вступил и советским авиаконструктором сделался, но вот нужно ли воплощение Зла на службе передового государства?

А для вербовки даже ума много не надо, просто превратить одно желание — во множество. Это Курт честный, он не станет. А “там”… нет, там тоже люди честные, просто они, ну, умеют жертвовать личной честью на благо общества.

— Гюнхельд! — его встряхнули за плечо.

— А, капитан, — Курт отложил деревянный молоток, — что, приехал кто-то?

— Нет, — Вильгельм отвел его в сторону, — надо поговорить. Снаружи, на шоссе, в этом… Тварном, так его, мире, что-то неладно.

Элис весь день провела, забравшись с ногами в кресло. Что Курт не придет и сегодня, она поняла еще утром, но продолжала ждать, неизвестно на что надеясь. Обиделась? Конечно, она обиделась, а Курт? Он не понял, как могла она выстрелить в Улка, не понял и недвусмысленно заявил об этом, и сейчас ему, видимо, неприятно иметь с ней дело. Парни вообще не способны понять элементарные вещи, не от бесчувственности, а просто от того, что они, в сущности, очень грубые создания.

Да, а не грубым и все понимающим был Змей. Утонченный, вежливый и насквозь лживый мертвец.

Труп.

Но сердце сжималось, когда не хотелось, а вспоминалось Элис, как негромко звякнули серьги, когда он обнял ее, там, посреди неведомого моря…

Хранитель.

Воспоминания расплывались, таяли, теряли форму. Терялись сами.

Берлин — вот его Элис вспоминала все отчетливее.

Пять дней в Берлине. Хорошая погода. Она гуляла с утра и до вечера. Шлоссбрюке и Музейный остров, Мариенкирхе под недавно построенной телебашней, немногим ниже знаменитой Останкинской, Ку-дамм в Шарлоттенбурге, и Унтер-ден-Линден, тот самый, нелюбимый Вильгельмом.

Огромный город, именно Берлин стал для Элис первым, где на каждом шагу она встречала волшебство. Улк научил ее этому, помог вернуться на грань, откуда видны две реальности. И не хватало времени, чтобы осознать и увидеть здесь всё: все старые дома, древние стены, улицы и фонари, мосты и парки, услышать так и не ушедшее дыхание страшной войны, всем сердцем почувствовать боль камней, искалеченных пулями и снарядами. Город и его призрак, новостройки и души погибших домов — странная смесь любви и ненависти к людям.

Пять дней — это так мало, чтобы узнать Берлин. Зачем Элис вернулась в Ауфбе? Ах, да, захотелось увидеть Курта.

А Курт вот совсем не хочет видеть ее.

Только к вечеру Элис ожила, и они с Еленой поужинали, болтая о пустяках. В основном, о предстоящем празднике. Все начнется завтра вечером. Курт? О, он очень занят, он работает в парке, он так хорошо разбирается в строительстве… Впрочем, кому и разбираться, как не Гюнхельду? В Ауфбе все держится на этой семье.

То, что Елена, уходя, заперла дверь, Элис обнаружила уже после полуночи, когда захотелось вдруг подышать свежим воздухом.

— Вот ничего себе, — она покрутила дверную ручку, — это мне, что же, до утра взаперти сидеть? А если пожар?

Окна в сетчатых металлических рамах тоже не отрывались.

Элис на всякий случай убедилась в том, что плита и кухонный комбайн выключены из сети. Холодильник, поразмыслив, выключать не стала. Не так уж велика вероятность того, что короткое замыкание случится именно в ту единственную ночь, когда она оказалась запертой. Все-таки хорошо, что уже завтра, в крайнем случае, послезавтра утром, она сможет отсюда уехать.

Вильгельм, кстати, тоже мог бы оставить свой пост в гостинице, хоть ненадолго. Зашел бы в гости, рассказал, как продвигаются дела с пропавшими без вести? Хотя, если бы они с Куртом что-то узнали, уж с ней-то не преминули бы поделиться.

А Вильгельм и рад был бы проведать прекрасную американку в ее добровольном узилище, но не до девушек ему было. Совсем. Капитан увел Курта подальше от работающих людей, в глубину парка, где не было лишних ушей, а если верить Элис, вообще ничего живого, и спросил:

— Может быть так, что отсюда происходящее в Тварном мире видится иначе?

— Объясни.

Курт еще не понял, в чем дело, но тревожно стало. Так, словно к динамикам в парке, из которых лились псалмы, подключили инфразвуковой излучатель. А тут еще начали бить колокола. Ничего себе — уже так поздно?

— Постовых на повороте не меняли сутки. И со вчерашнего вечера они ни разу не пошевелились… — Вильгельм вздохнул и стал рассказывать со всеми подробностями.

На странную неподвижность патрульных он обратил внимание еще вчера вечером, во время бури. Показалось, будто мигалка на крыше полицейской машины не работает. Она была включена, но словно бы застыла, как на фотографии. Однако тогда Вильгельм списал это на, мягко говоря, плохое освещение. Когда все вокруг каждое мгновение вспыхивает разными цветами, трудно разобрать, что происходит в полукилометре. Поэтому окончательно фон Нарбэ уверился в своей правоте, когда буря утихла и стало темно. Мигалка светилась ровным и мертвенным синим цветом. Разглядывая автомобиль в бинокль со встроенным ПНВ, капитан отметил, что оба полицейских, похоже, крепко спят. Шоссе, однако, было пустынным в обе стороны, насколько хватало взгляда, а следить за тем, чтобы полиция выполняла должностные инструкции в полномочия Вильгельма фон Нарбэ никак не входило.

А вот утром он первым делом, сразу, как только встал с постели…

“Даже не побрившись, — усмехнулся про себя Курт, — готов для дела на любые жертвы…”

…снова взглянул на шоссе в бинокль. Автомобиль был тот же самый, мигалка все так же не мигала, и полицейские сидели в тех же позах. Самое неприятное то, что глаза у них были открыты. Или столбняк хватил обоих, или смерть, причем такая, что тела сразу закостенели в позах отнюдь не расслабленных. А неподалеку от полицейской машины застыл, выворачивая с проселка на шоссе фургончик с эмблемой мясокомбината Ауфбе. Кузов его закрывал кабину, и разглядеть водителя было невозможно, но этого и не требовалось, чтобы понять, что дело нечисто.