Генералиссимус Суворов - Леонтий Раковский

Суворов понимал неловкость случайно создавшегося положения, но поправить дело было уже нельзя.

В городских воротах фельдмаршала встретил барон Мелас. Он вступил в город со своей колонной еще ночью.

Суворов протянул к нему руки, желая обнять. Обрадованный папа Мелас как-то по-детски не рассчитал расстояния – живо обернулся, точно сидел на стуле, а не на лошади, и шлепнулся с седла на землю.

Итальянцы с сочувственным хохотом подхватили старого генерала, помогли сесть в седло. Суворов обнял переконфуженного папу Меласа и, подавляя невольный смех, участливо спросил, не ушибся ли барон.

Это курьезное происшествие только на секунду привлекло внимание толпы к Суворову. А вообще на него, как на Меласа и Шателера, никто особенно не смотрел: в глазах миланцев они были обычными австрийскими генералами. Тем более что за ними непосредственно шли австрийские, а не русские войска.

Александр Васильевич мог лишь слышать, что говорят живые, крикливые итальянцы по адресу Фукса, которого они принимали за Суворова:

– А лицо у этого Суворова как у мясника!

– Мундир приятнее его лица!

– Но он не похож на людоеда!

– Какое там людоед? Он просто – толстая прачка!

– Стоило вставать из-за него в такую рань!

И лишь несколько сот итальянцев, потевших в тесноте и давке у дворца герцогини Кастильоне, в котором были приготовлены комнаты для фельдмаршала, могли разобрать, где настоящий Суворов. Этот неуклюжий с бабьим лицом человек в шитом золотом зеленом мундире, выйдя из кареты, остался ждать у подъезда. А по широкой мраморной лестнице впереди всех пошел наверх небольшого роста энергичный худощавый старик в белом австрийском мундире.

Русские, особенно казаки, очень поразили миланцев. За каждым донцом толпами бегали курчавые черноглазые итальянские мальчонки. Они быстро освоились с бородатыми «капуцинами» и не отставали от них.

Итальянцев удивляли чрезвычайное благочестие и набожность русских: русские крестились перед каждым храмом, несмотря на то что храмы были католические. Не зная пасхального русского обычая христосоваться, итальянцы весьма изумлялись, как русские при встрече троекратно целуются. Впрочем, к вечеру подгулявшие русачки христосовались не только друг с другом, но и с итальянцами, а особенно с итальянками. Итальянцы принимали это как должное.

У дворца герцогини Кастильоне не расходился, все время стоял народ: ждали, не выйдет ли Суворов.

Вечером весь город расцветился огнями.

В городском театре была приготовлена пышная встреча Суворову, но он никуда из дворца не поехал, – был на балу у своей хозяйки. Герцогиня Кастильоне, с согласия Суворова, пригласила к себе всю миланскую знать. Суворов явился в парадном фельдмаршальском мундире. Он поразил всех, особенно дам, своей изысканной любезностью, весельем и остроумием.

На следующий день, 19 апреля, миланцы могли хорошо разглядеть фельдмаршала Суворова: он присутствовал на молебствии в знаменитом миланском соборе.

По улицам рядами стояли войска. Суворов ехал в вызолоченной карете, в белом австрийском фельдмаршальском мундире со своими орденами.

Архиепископ во всем облачении встретил его при входе в собор. В соборе для фельдмаршала было устроено возвышение, покрытое красным бархатом, с золотыми кистями и золотой цепью вокруг.

Громадный собор едва вмещал всех желающих присутствовать при богослужении.

Так же торжественно Суворов вернулся во дворец к обеду.

Обед у Суворова прошел очень живо.

Фельдмаршал шел к столу в прекрасном настроении. К обеду кроме русских генералов Розенберга, Багратиона, Милорадовича, Горчакова были приглашены австрийские с Меласом во главе. Тут же присутствовал какой-то итальянский поэт, курчавый, точно баран, и с бараньими глазами молодой человек в нарядном шелковом кафтане. Поэт поднес фельдмаршалу Суворову свою поэму «Освобожденная Италия».

Пройдя к столу, Суворов громко и внятно прочел: «Pater noster»[102].

– Сегодня у меня за столом два высокопревосходительства, – садясь, весело сказал он, поглядывая на своих соседей справа и слева: Розенберга и Меласа. – Папа Мелас, вам необходимо научиться говорить по-русски. Скажите «высокопревосходительство».

– Фьий… Фийсок… – потел с натуги старый Мелас.

– Высокопревосходительство, – нагибался к нему Суворов.

Но у папы Меласа так-таки ничего не получалось. Ему никак не удавалось преодолеть это трудное «ы».

– Русский язык – богатый, прекрасный. Ломоносов в своей грамматике так о нем сказал: Карл Пятый говаривал, что испанским языком с Богом, французским с друзьями, немецким с неприятелем, итальянским с женщинами говорить прилично. Но если бы, говорит Ломоносов, Карл Пятый российскому языку был искусен, то нашел бы в нем великолепие испанского, живость французского, крепость немецкого и нежность итальянского. Вот, папа Мелас, каков наш язык! А у вас в армии есть переводчики?

– Нет, – сконфузился Мелас.

– Ах так. Я же вам буду писать только по-русски! – шутлива пригрозил Суворов. – Военному человеку вообще надо знать языки. Я стараюсь изучить язык тех, с кем воюю. В Турции выучил турецкий, в Польше – польский, в Финляндии – финский..

– Ваше сиятельство, а вот извольте послушать, как пятеро моих мушкатеров изъяснялись, не зная языках – сказал через стол Милорадович.

– А ну-ка расскажи, Мишенька.

– В пути мы стали на дневку в одном городке. Пятерым молодцам из первой роты отвели дом одной старушки. Она приняла наших очень радушно – сразу усадила за стол, поила-кормила до отвалу. Мушкатеры благодарят ее, а та не понимает. «Эх, старуха такая бестолковая!» – говорят. А унтер-офицер Огнев – вы его, ваше сиятельство, изволите знать…

– Как же, знаю! Ильюха Огнев. Прекрасный солдат. Сорок лет вместе с ним служим!

– Так вот Огнев и говорит: «Знаете, братцы, наденем-ка мы амуницию, станем во фрунт и отдадим старушке честь по-нашему, по-солдатски!» Встали, надели амуницию. Старуха смотрит с удивлением: куда это они так скоро? Выстроились тут же в комнате, Огнев скомандовал: «На караул!»

– И старуха поняла?

– Поняла, ваше сиятельство! Хохотала до слез, обнимала…

– Русский солдат найдется. Русский солдат гостеприимен сам и гостеприимство ценит. Вот и меня здесь встретили радушно. Как бы только миланский фимиам не затуманил голову! Теперь пора рабочая!

Суворов взглянул на поэта:

– О чем вы думаете?

Поэт почти ничего не ел. Держа палец под глазом по итальянской привычке, он внимательно смотрел на Суворова.

– Воображаю себя в шатре Агамемнона, где сижу в совете греческих полководцев. И как будто уже вижу падение Трои, – сказал он, видимо, давно приготовленную фразу.