Цирк Умберто - Эдуард Басс

Премьеру в Праге Вашек готовил спустя рукава. Внезапная смерть Елены разрушила все его планы на будущее. Он не знал теперь, на чем остановиться, но чувствовал, что узы, связывающие его с цирком Умберто, ослабли. Вскоре он убедился, что и на других катастрофа подействовала подобным же образом.

Первым по возвращении в Прагу пришел к нему Стеенговер.

— Не надо мне было туда ездить, — сказал он Карасу. — Я был доволен своей судьбой и желал лишь одного — служить здесь до конца моих дней. Но когда я перед Арнгеймом выглянул из вагона и увидел Нижний Рейн, Эйсел, каналы, тюльпановые плантации и первую ветряную мельницу, меня охватили радость и тоска. С той минуты я уже не мог отделаться от мысли, что умирать надобно на родной земле. Я навестил несколько знакомых семей. И повсюду слышал одно и то же: каждый голландец к старости возвращается на родину. Разыскал я и кое-кого из школьных товарищей. Они прожили еще более бурную жизнь, чем я, работали и торговали в Батавии, в Паданге, в Сурабайе, один жил среди дайаков на Борнео, другой владел плантацией под горой Пиная на острове Серам. А теперь у всех прекрасные одноэтажные домики в Северном Брабанте или в Лимбурге, разводят черепах, покуривают на верандах сигары и счастливы, что дышат воздухом родины. Не сердись на меня, Вашку, но я хочу домой!

Так театр лишился Франца Стеенговера, бухгалтера и секретаря, а после его отъезда стал поговаривать об уходе и Антонин Карас. Жаль, дескать, халупы в Горной Снежне — чем ей пустовать, лучше уж он поселится там и обучит какого-нибудь парнишку для цирка или варьете.

— Что это тебя вдруг потянуло, отец? — прямо спросил его сын. — Разонравилось пиво в «Лебеде», что ли?

Старик долго мялся, потом махнул рукой.

— Э, да что скрывать, мне тут уже ничто не мило. У меня выпали два зуба, вот тут, спереди, видишь?

— Вижу, но не из-за зубов же ты, инспектор, собираешься удирать из Праги?

— Из-за зубов. Именно из-за зубов. Мне же теперь на трубе толком не сыграть. Какой мундштук ни насажу — все фальшивлю! Рот прохудился! А коли не протрубить даже марш-финал, так на кой леший мне этот театр!

Ничего не поделаешь! Карас Антонин, каменщик, тентовик, инспектор, сложил чемодан и по железной дороге, носящей имя императора Франца-Иосифа, уехал в Чешские Будейовицы, чтобы вновь обосноваться в своей горноснежненской халупе.

Антонин Карас уехал, а Сметана-Буреш слег. Он прихварывал всю осень, зимняя простуда свалила его окончательно, и в первый день после сретения он испустил последний вздох. Буреш умер семидесяти семи лет, но, когда он лежал в гробу, ему не дали бы и шестидесяти. Похороны были торжественные. Сам приматор, доктор Подлинный, пожаловал с двумя своими заместителями и многочисленной депутацией от ратуши. Отряды вооруженных ополченцев маршировали под музыку; представители «Товарищества мельников» прибыли со знаменем в черном траурном чехле; во главе похоронной процессии, предводительствуемые генералом, выступали монахи ордена крестоносцев с эмблемой в виде красной звезды — их монастырь находился у Карлова моста; пана наместника Королевства Чешского представлял советник Плешнер, полицей-директора — советник Хароус. Из родственников за гробом шел только племянник покойного, сын его двоюродного брата Богумил Сметана, землемер, к которому теперь переходила мельница. Подлинную же семью усопшего представляли трое Карасов — Антонин, Вацлав и Петр, а также Карел Керголец с женой Алисой. Они искренне горевали, они и еще несколько сот пражских бедняков — старичков и старушек. То были грандиозные похороны, торжественные и пышные, достойные почетного горожанина, хотя тот и был некогда простым циркачом, а еще раньше чуть не погубил пражские мельницы.

Через два дня после похорон Вацлаву Карасу принесли с мельницы пакет, завещанный ему покойным. Вашек развернул его и просиял: в пакете оказались перевязанные шпагатом брошюры и книжки — маленький поэтический клад, который тентовик Буреш возил с собой по свету и благодаря которому Вашек выучился когда-то читать по-чешски. Он пробежал глазами корешки и извлек томик, который в свое время заинтересовал его больше всего, томик, начинавшийся строкой: «Чехи — люди доброй славы!» Теперь он выяснил наконец, как называлась эта книга: «Май» Карела Гинека Махи, поэма, посвященная пражскому старожилу Гинеку Комму.

Весной Петр сдал последние экзамены и защитил свою нашумевшую работу о трехмерном симплексе в четырехмерном пространстве и поверхности, образованной заданными прямыми. Вскоре состоялся торжественный акт sud auspiciis imperatoris[189], искренние поздравления профессоров, прошение о должности и циркуляр, которым Петр назначался помощником преподавателя математики и начертательной геометрии в пражской академической гимназии. Утром он представился директору гимназии, а днем просил у пана Ярослава Костечки, владельца фабрики мужского белья и воротничков, руки его очаровательной дочери Эмилии.

На другой день после свадьбы, вечером Вацлав Карас сидел в своей квартире у железнодорожного виадука один-одинешенек. Жена, дядя, отец, учитель, сын — все покинули его один за другим. О былом величии напоминал лишь контракт на аренду театра-варьете. Через два года, по истечении договорного срока, ему перевалит за пятьдесят. Лучшие годы своей жизни он принес в жертву тому, о чем прежде и не помышлял. Словно сбился с пути и пятнадцать лет бесцельно блуждал по чужим краям. Впрочем, не совсем так. Во-первых, он принес себя в жертву не театру, а собственному сыну. Во-вторых, работа в варьете не была блужданием в совершенно неведомой области. Нет, Вашек не блуждал; он действительно попал на незнакомое поприще, но тотчас поставил перед собой новую цель и ни разу не отклонился от нее. Видимо, он кое-чего достиг, судя по тому уважению, каким пользуется повсюду. Даже этот надутый Кранц счел за честь называть себя его коллегой и перейти с ним на ты, а ведь Кранц теперь крупнейшая фигура в европейском цирке. Не предложить ли ему сотрудничество, когда истечет срок контракта?

В пятьдесят лет вернуться на манеж? А почему бы и нет? Полгода работы с лошадью, и он снова станет мастером «высшей школы»: кто раз овладел этим искусством, тот уже не забудет его. Что такое «высшая школа»? Умение изменять центр тяжести и посредством определенных импульсов заставлять лошадь проделывать непривычные для нее движения. Кто однажды ощутил, как реагирует чуткое животное на малейшее перемещение центра тяжести, тот не разучится управлять конем, как не может разучиться плавать искусный пловец.

Но разве ему по плечу одна только «высшая школа»? Дайте ему восемь, двенадцать, шестнадцать понятливых лошадей, и за полгода он подготовит с ними первоклассный номер. Дайте ему львов или тигров, медведей или слонов — он справится с любыми животными и добьется своего.

В эти месяцы он как бы возвращается к годам своего детства: буду донтером, буду жокеем, буду прыгуном, буду как Ар-Шегир. Цирк Умберто влечет к себе с неодолимой силой! Ни слова не говоря, Карас уточняет размеры своего состояния, прикидывает, взвешивает. При случае узнает у дрессировщиков, во что может обойтись группа необученных хищников, справляется в манеже о ценах на породистых лошадей. Приобрести тех или других не составит никакого труда: денег у Вашека достаточно, чтобы стать компаньоном хотя бы того же Кранца — старик одряхлел, а наследника у него нет. Было бы недурно основать «Цирк Кранц и Умберто» и воскресить таким образом померкшую славу гордого имени! Как ни странно, но ему ни разу не приходило в голову наименование «Кранц и Карас». Вашек вырос в плену столь сильной традиции, что имя Умберто для него по-прежнему было исполнено величия, себя же он считал лишь наследником, доверенным лицом, исполнителем воли Умберто.

Пан Ахиллес Бребурда тоже помнит, что срок контракта подходит к концу. Помнит и вьется вьюном, старается угадать малейшее желание Караса — сама любезность, сама услужливость. Но этот чертов Карас говорит о будущем весьма неопределенно, о новом контракте — ни звука, на манер Непомука. Братья Бребурды утешают друг друга: куда он денется, где найдет еще такое помещение, такого сговорчивого компаньона. Не бросит же он дело, увенчавшееся таким успехом!

Но Вацлав Карас все же решает уйти. За четырнадцать лет он так набил руку, что варьете кажется ему детской забавой. Он знает всех артистов мира, все приманки, все сенсации, все способы воздействия на публику. Составить программу для него не труднее, чем стасовать карты. И что бы он теперь ни делал в театре — все это будет лишь комбинациями и вариациями прежних находок, а он жаждет творческих мук, дерзания. Что это за работа — сиди на всем готовеньком, артисты и публика сами к тебе идут! Еще летом, когда студийцы действительно ищут что-то новое, работать интересно. Но в пятьдесят лет хочется большего. В пятьдесят лет еще рано думать об отдыхе. В пятьдесят лет еще можно попытать счастья в чем-то более значительном.