Роза ветров (сборник) - Урсула Ле Гуин

На следующее утро, устыдившись своей слабости, я вышла на балкон со шваброй, намереваясь одним взмахом сбросить жука вниз. Но оказалось, что он все еще подергивает лапками и усиками и никак не умрет окончательно. Концом палки я затолкала его подальше в угол, потом уселась на шаткий стульчик в противоположном углу и принялась читать, делая пометки на полях и стараясь даже не смотреть на жука, потому что его судорожные движения меня отвлекали. То, что я никак не могла отделаться от мыслей о нем, было, видимо, связано с тем, что я чувствовала себя в Новом Орлеане, в этом странном городе, абсолютно чужой; кроме того, меня не покидало ощущение, что я нахожусь почти что в тропиках, в жарких, влажных, кишащих всякими тварями, дурно пахнущих и роскошных тропиках, и я с тревогой воспринимала жука как некий зримый их символ. Иначе с чего бы мне уделять ему столько внимания? Весила я, наверное, в две тысячи раз больше, чем он, и жила я в своем собственном мире, вполне понятном мне и совершенно чуждом ему. В общем, мои переживания по поводу жука были абсолютно лишены всякой соразмерности.

Если у меня еще остались хоть крохи мужества или просто здравого смысла, твердила я себе, то надо просто раздавить несчастное изуродованное существо и тем самым избавить его от унизительных страданий. Мы, конечно, не знаем, что именно может причинять страдания жуку, но это насекомое явно пребывало в агонии, причем в самом прямом смысле этого слова, и агония эта продолжалась уже почти двое суток. Я надела мокасины на толстой кожаной подошве, но наступить на жука так и не смогла, понимая, что он непременно захрустит под моим башмаком, из него что-нибудь брызнет, может, даже целая струя вылетит… А может, я смогу пристукнуть его палкой от швабры? — подумала я. Но и на это я не отважилась. У меня когда-то был кот, который заболел лейкемией, и когда он окончательно слег, я сидела с ним рядом, пока он не умер. Наверное, если бы я умирала с голоду, если бы у меня была острая необходимость, то я могла бы убить животное ради еды — скажем, свернуть шею цыпленку, как это преспокойно делали обе мои бабушки, — и не испытала бы при этом ни особой вины, ни особого сострадания. В моей неспособности убить несчастного жука не было ни этической подоплеки, ни проявления особого добросердечия. Причиной была самая обыкновенная, тошнотворная брезгливость. Словно маленькое коричневое пятнышко в моей душе, похожее на те мягкие коричневые пятна, какие возникают на подгнивших фруктах: этакое брезгливое сострадание, имеющее отправной точкой не уважение, а отвращение. Я чувствовала свою ответственность, но сделать то, что от меня требовалось, не могла. То была моя вина, причем вина в чистом виде.

На третье утро жук умер; он лежал неподвижно и даже как-то ссохся. Я снова взялась за швабру и смела его в водосточный желоб балкона, полный всякого мусора и сухих листьев. Там он навсегда и остался — в водосточном желобе моей памяти, среди мертвых листьев, став сухой безжизненной оболочкой, призраком.

Лето в Новой Англии жаркое и влажное, так что наш маленький кондиционер работал весь день, издавая довольно громкое рычание. Рычащий кондиционер был заключен в клетку из грубой проволочной сетки. Я сперва решила, что птичка находится не в этой проволочной клетке, а снаружи; потом я очень на это надеялась; потом я очень хотела, чтобы это было так. Бедняжка металась, как маятник, пойманный в ловушку. Так ведут себя порой животные в зоопарке — делают двенадцать шагов на восток, потом двенадцать на запад, потом снова двенадцать на восток, и снова двенадцать на запад, и снова, и снова, час за часом. Так, наверное, бьется сердце пленника в темнице перед пыткой, перед бесконечным повторением одного и того же, испытывая безмолвный, неизбывный ужас. Птичка, трепеща крылышками, металась между двумя деревянными опорами как раз над той балкой, на которой и держалось проволочное заграждение; это был воробей, самый обыкновенный воробей, похожий на пыльный, растрепанный лоскуток. Я не раз видела, как воробьи дерутся из-за территории — яростно, пока не полетят перья; как они весело совокупляются на телефонных проводах; как они зимой собираются стайками на ветках деревьев, похожие на грязноватые елочные игрушки, и болтают без умолку все разом, точно шумливые дети: чик-чирик-чик-чик! Но этот воробей был один и метался в пугающем безмолвии, угодив в ловушку из проволоки и страха. Что же я могла поделать? В проволочной клетке имелась дверца, но, увы, на ней висел замок. Однако я решила не сдаваться. Честно говоря, мне казалось, что несчастная птичка бьется прямо у меня в груди, прямо там, где сердце. И я принялась уговаривать себя: разве это моя вина? Разве я построила эту клетку? Разве этот воробей стал моим, всего лишь попавшись мне на глаза? Но сердце у меня уже тоскливо ныло, и я понимала, что слабею, слабею, как птица, которую не держат крылья, которая не может взлететь и умирает от голода.

И тут на тропинке я увидела мужчину. Это был один из менеджеров университетского кампуса. Страх, который испытывала птичка, придал мне мужества, и я осмелилась к нему обратиться.

— Извините, что отрываю вас от дел, — сказала я. — Я приехала сюда на конференцию, и мы с вами как-то встречались в главном здании. Дело в том, что тут птичка попала под сетку, которой огорожен кондиционер, и не может выбраться, а я ничем не могу ей помочь. — Этого было вполне достаточно, и продолжать не требовалось, но я уже не могла остановиться: — Ее, по-моему, сильно пугает шум мотора, и я не знаю, как тут быть. Вы уж меня извините… — С чего это я вздумала извиняться? И за что?

— Сейчас посмотрим, — сказал он, не улыбаясь, но и не хмурясь.

Свернул с дорожки и пошел со мной. Увидел, как молча бьется воробышек в клетке. И тут же отпер замок. Оказывается, у него имелся ключ.

Но воробей не видел, что дверца у него за спиной открыта. И продолжал биться о сетку. Я подобрала на дорожке веточку и бросила в переднюю стенку клетки, желая вспугнуть птичку и заставить ее свернуть в сторону дверцы. Но она полетела не туда, а забилась еще глубже, еще ближе к работающему механизму. Я подобрала еще ветку и, размахнувшись посильнее, снова попыталась вспугнуть птичку; мне это удалось: воробей выпорхнул из угла, развернулся в воздухе и вылетел наружу. А я так и продолжала стоять, глядя на открытую дверцу, в которую вылетела птица.

Потом мы с тем мужчиной закрыли дверцу, он запер ее, сказал: «Мне пора», и, не улыбнувшись и не нахмурившись, двинулся дальше по своим делам. Ну да, он же менеджер, у него в кампусе полно всяких дел. Но неужели он не испытал ни малейшей радости, выпустив маленького пленника? Вот о чем я теперь думаю. Неужели, имея ключ, возможность и желание кого-то выпустить на свободу, он, сделав это, все же не испытал ни капли радости? И это о его душе я думаю сейчас, если только это слово в данном случае подходит, точнее, о его духовности, ну, и о том воробье, конечно.

Все они были крылатые, те существа, о которых я часто вспоминаю.

Об этой птице мне особенно тяжело рассказывать. Она была морской чайкой. Чайки и на пляжах Клэтсенда, и повсюду в северной части Тихоокеанского побережья очень похожи друг на друга, но подразделяются на две подгруппы: взрослые чайки, белые, с черной полосой по краям крыльев и желтым клювом, и молодняк — размеры у них, как у взрослых, но оперение коричневое, весьма изящных очертаний. Чайки с криками парят над морем, потом резко падают вниз, ныряют, попутно ссорясь из-за пустяков, и ловко хватают добычу; множество чаек можно увидеть на воде в час заката там, где в море впадает ручей, а с наступлением сумерек они тихо поднимаются и улетают в морскую даль, где будут спать всю ночь, качаясь на волнах, точно флотилия маленьких белых корабликов со спущенными парусами и без топовых фонарей. Чайки едят все; чайки вычищают пляжи, как заправские мусорщики; чайки едят даже мертвых чаек. Поодиночке, вне стаи чайки не живут. Эти птицы — великолепные летуны, крупные, сильные, с чистыми перьями, прожорливые, подозрительные и бесстрашные. Порой, глядя, как они парят в воздушных потоках, я воспринимала их как часть этого ветра и этого моря, такую же неотъемлемую его часть, как пена морская, как песок на берегу, как туман, — ибо все это составляющие одного целого. Лишь в такие моменты прозрения я действительно способна была по-настоящему видеть чаек.

Но это как раз была одинокая чайка, чайка вне стаи, ибо она стояла одна у кромки невысокого прибоя со сломанным крылом. Сперва я заметила, что ее левое крыло как-то странно волочится по земле, а потом увидела и острый, как нож, обломок кости, торчавший из перепачканных засохшей кровью перьев. Кто-то напал на нее, кто-то чуть не оторвал ей крыло — возможно, акула, когда она нырнула, чтобы поймать рыбку. Чайка стояла не двигаясь. Когда я подошла ближе, она меня заметила, но ничем этого не проявила. Она не шарахнулась, как это обычно делают чайки, когда пойдешь в их сторону, а если не остановишься, то поспешно взлетают. Я остановилась. Она по-прежнему стояла на месте, погрузив плоские перепончатые лапки в неглубокую лужицу, оставшуюся после отлива. Уже снова начинался прилив. Чайка стояла и ждала, когда море само приблизится к ней. Мне стало не по себе при мысли о том, что чайку может найти собака, прежде чем до нее доберется море. Собак по этому длинному пляжу слоняется полно. Обычно собака вспугивает чаек, возбужденно лает, бросается на них, и чайки поспешно взлетают, хлопая крыльями; а собака трусит назад — это же домашняя собака — к хозяину, который успел уйти уже довольно далеко. Но чайка, которая не может взлететь, и запах ее крови, конечно же, приведут собаку в исступление; она начнет отчаянно лаять, начнет нападать на птицу, дразнить ее, мучить. Я очень живо все это себе представила. Мое воображение делает из меня то человека в высшей степени гуманного, то в высшей степени глупого; то дарит мне весь мир, то заставляет отправляться из этого мира в далекую ссылку. А чайка просто стояла и ждала — собаку, других чаек, прилива; в общем, того, что принесет ей жизнь, и старалась прожить свою жизнь целиком, до последней капли. Ее глаза смотрели прямо сквозь меня и видели только то, что хотели видеть, — море, песок, ветер.