Мошенник. Муртаза. Семьдесят вторая камера. Рассказы - Орхан Кемаль

Неджати злится на надзирателя. Но в то же время ему жаль его, как и всех этих темных, неграмотных людей.

— Выходит, Неджати-бей, — с издевкой продолжает надзиратель, — неграмотные тоже могут писать книги? Зачем же тогда все эти школы и всякие там институты? Позакрывать их надо!..

Неджати молчит. Надзиратель насмешливо смотрит на него, ожидая ответа. И не только надзиратель, все, кто слушает их разговор, смотрят на Неджати с улыбкой и ждут, что будет дальше.

— Написал бы и ты какую-нибудь книгу, — заключает надзиратель, прежде чем оставить его в покое.

Неджати уже и сам давно думает об этом: «Ведь многие писатели сначала были неграмотными. Сами научились читать и писать… Читали где придется: в пекарнях, кочегарках. А потом книги стали писать… Придет время — я тоже напишу книгу… Обязательно напишу!..»

Да, он должен рассказать о дураках надзирателях, о всех этих людях, которых он так хорошо знает…

— Орхан! — обратился он как-то ко мне. — Если бы ты знал, как я зол!

— На кого?

— На самого себя…

— За что?

— За то, что до сих пор не могу приучить себя не злиться на них. Жалеть таких надо, а не злиться.

— А ты не принимай их слова слишком близко к сердцу… Правда, иногда я и сам переживаю за тебя. Злюсь на тех, кто к тебе пристает…

— В самом деле? — спрашивает Неджати, вцепившись в мой рукав. — Ты правду говоришь? Ты тоже на них злишься?

— Чему же тут удивляться? Я живой человек. Или ты думаешь, у меня железные нервы?

— А скажи, Орхан, они тоже злились?

— Кто они?

— Ну они… Маленький Пешков, Шаляпин?

— И они иногда злились… Ведь они тоже живые люди…

Внезапно оживившись, Неджати начинает меня упрашивать:

— Орхан, давай мне книги. Я хочу прочитать их как можно больше и все-все узнать!..

Он брал у меня книги и с жадностью набрасывался на них. А прочитав, опять подходил — взлохмаченный, грязный, с покрасневшими глазами.

— До чего хорошо написано, Орхан! — с жаром говорил он. — Просто здорово!

Он запускал свою пятерню в грязные волосы и возбужденно продолжал:

— Хочешь, Орхан, я пропою тебе сейчас Девятую симфонию?

И Неджати начинал петь…

Он начинал совсем тихо, затем, все более и более возбуждаясь, переходил на высокие ноты, самозабвенно отдаваясь звукам. Глаза у него начинали блестеть и наконец закрывались, словно боясь вылить накопившиеся в них слезы. В такие минуты Неджати был на вершине вдохновения. Голос его звучал все сильнее и сильнее… Но тут в дверях неожиданно появлялся надзиратель со своим помощником.

— Это еще что за новости?! — орал надзиратель. — Церковь тебе здесь, что ли?

Неджати сразу умолкал и, опустив голову, направлялся в свой угол, сопровождаемый насмешками заключенных…

Однажды он мечтательно сказал:

— Эх, Орхан, была бы у меня любимая девушка! Да такая, чтоб умела играть на скрипке… Она бы играла, а я ей тихо подпевал… А потом… Потом мы сидели бы и смотрели друг другу в глаза. Я бы к ней и пальцем не прикоснулся!

— Что же у вас из этого получится?

— Не знаю… Просто, читая Горького, я заметил, с каким уважением он относится к женщине… Помнишь, когда он работал в пекарне? Как-то его товарищи пошли в публичный дом, а он стоял на улице и ждал их. Ему тогда было очень стыдно за своих товарищей…

В мире шла война

Перевод Р. Фиша

— Прибыли пересыльные!

Перескакивая через ступени, мы вчетвером побежали вниз по каменной лестнице. Мы их давно ждали.

Мы — это Неджати, Кости, Боби Ниязи и я, все заключенные. Кости и Неджати получили по восемь лет за попытку ограбить кассу кинотеатра на Бейоглу. Боби Ниязи сидел за торговлю наркотиками. Правда, по его словам, он торговал только контрабандой — камнями для зажигалок, а банку с гашишем ему подсунули в карман приятели во время облавы. Вот и получилось, что сидеть пришлось за наркотики.

Заключенных, пересланных в нашу тюрьму из другого вилайета, было ровно триста человек. Прикованные наручниками к толстой железной цепи между ними, они входили во двор по двое. Вид у них был мерзостный: грязные, босые, оборванные, заросшие щетиной, со спутанными, слипшимися волосами.

Каждая пара, войдя в ворота, останавливалась перед жандармами-конвоирами. Отыскав в толстой пачке «личных дел» их досье, жандармы ключиком отмыкали наручники и вместе с бумагами передавали заключенных тюремному начальству.

Во дворе тюрьмы росла толпа босых, полураздетых, голодных людей.

Размяв затекшие руки, вновь прибывшие оглядывали голодными глазами залитый солнцем двор. Под высокими тюремными стенами росли полосы кукурузы, только-только выбросившей початки. Голодная толпа, подобно облаку саранчи, накинулась на молодые побеги. Когда через несколько минут толпа схлынула, на месте кукурузы под стенами чернела голая земля.

Коротконогий, похожий на раскормленного кота, Боби Ниязи аж сплюнул:

— Тьфу ты, черт их возьми! Выходит, они еще голоднее нас!

Сам Боби не голодал, но любил поговорить о голоде, чтобы сорвать с голодных куш пожирнее. С каждой передачи он получал свою долю халвой, хлебом, маслинами, сыром, маслом, словом, любой снедью, а иногда и одежкой и моментально обращал все это в деньги: он их копил, чтоб пустить в оборот, когда выйдет на волю.

Толпа вновь прибывших продолжала расти.

Старший надзиратель изо всех сил дунул в свисток и прокричал:

— А ну, становись на поверку!

На него и внимания не обратили. Рвали зубами незрелые початки, грызли корки и маслинные косточки, выуженные из мусорных ящиков. Не люди, а прожорливые насекомые.

В мире шла война!

Войска нацистской Германии, оснащенные моторами, одетые в броню, одержимые яростью издыхающей эпохи, утюжили Европу. Да что там Европу?! Целый мир лежал у их ног — от бескрайних снежных равнин севера до бирюзовой сини Атлантики и Средиземноморья.

В мире шла война!

Турция в нее не вступила, но вся сжалась в ожидании беды, ощетинилась, раздраженная и напуганная. Кило сахара стоило пятьсот сорок пять курушей. А в тюрьме кусочек рафинада продавали за двадцать пять. Тюремные спекулянты выручали за килограмм восемьсот, тысячу, а то и тысячу двести курушей.

В мире шла война!

Вдоль наших границ, воняя бензином, с ревом катили колонны бронированных чудищ. Радио приносило скверные вести: в Европе — немецкие и итальянские фашисты, в Азии — японцы. Небо содрогалось от воплей сотен тысяч сжигаемых в топках людей.

В мире шла война!..

— А это что за персона? — вдруг спросил Неджати.

Странная фигура предстала нашему взору: сверкающие лакированные сапоги, галифе цвета меда, лазоревый пиджак… Истинный бей-эфенди! Да что там бей-эфенди! Его превосходительство. Он походил не то на английского лорда, отправившегося в Африку охотиться на львов, не то на бельгийского, голландского или, почем я знаю, французского плантатора, прибывшего в колонию инспектировать свои владения. К цепи не прикован, наручников нет.

Заложив руки за спину, он приблизился к старшему надзирателю и принялся с ним о чем-то толковать.

Неджати задумчиво поскреб в затылке:

— Ну и тип! Кто же он такой?

Самого Неджати в тюрьму привела мечта — захотелось поехать в Берлин на Олимпиаду 1936 года, а чтобы добыть деньги на проезд, он и решил ограбить кассу кинотеатра, да фортуна подвела.

— Чиновник, наверное, — откликнулся его сообщник Кости.

— Подойду спрошу его самого! — решил Боби. Он подбежал к «его превосходительству» вразвалку, как раскормленный кот. Но тут же вернулся, видать не солоно хлебавши.

— Задирает нос, паршивец!

— Кто ж он, чиновник или заключенный?

— Почем я знаю! Дело у него, как у заключенного, а рявкнул на меня, как чиновник.

«Его превосходительство» — виски убелены сединой — прошел мимо, не удостоив нас даже взглядом.

Я сидел в одной из одиночных камер на верхнем этаже первого отделения действительно один и чувствовал себя неплохо. Расстелил постель у стены, головой к окну. Летом я немало долгих минут проводил по утрам у этого окна в ожидании того мига, когда из-за нежной голубизны гор, оттененной каймой темно-зеленых деревьев, медленно-медленно, будто нехотя, изволит явиться огромный, словно налитый кровью, солнечный диск. Кроваво-красное и темно-зеленое, сине-голубое и нежно-розовое — освежающий душу праздник!

Но в мире шла война! Вражеские самолеты могли в любой миг залить эту праздничную свежесть красок людской кровью, опалить огнем, огласить человеческими воплями. В Турции было объявлено «состояние пассивной обороны», введено затемнение. Если не миллионы, то по крайней мере тысячи людей проводили ночи без сна, зажав виски кулаками.