Покорение Южного полюса. Гонка лидеров - Роланд Хантфорд

В первой половине зимы эмоциональные всплески такого рода были редкостью. Темнота, напряженная работа, уверенность в том, что Скотт, даже имея мотосани, не может отправиться в путь, позволяли Амундсену сохранять спокойствие. Но по мере того, как полоска рассвета на северном горизонте в полдень начала увеличиваться и стало заметно приближение весны, напряжение Амундсена достигло апогея, и дурные предчувствия, которые он до этого держал под контролем, взяли верх. Амундсену грозил кризис.

Он почти слышал, как мотосани англичан переваливаются далеко впереди через Барьер, уже направляясь к полюсу. Но здесь было и кое-что другое, помимо соперничества со Скоттом. У Амундсена возникли сомнения в своем собственном плане. Он намеревался взять с собой семь человек, оставив одного Линдстрама присматривать за Фрамхеймом. Ведь по всем известным стандартам восемь человек для путешествия к полюсу – это слишком много. Пришлось бы ставить две палатки, возникла бы опасность промедления. И разве в соответствии с его требованиями к безопасности правильно брать всех? Но идея о том, что группа поддержки должна вернуться, тоже не нравилась ему, потому что это могло вызвать эмоциональное напряжение из-за разделения партии. Еще его беспокоил Йохансен, чье скрытое стремление к лидерству в самый критический момент могло выйти на поверхность, приведя к расколу и катастрофе. Вполне вероятен был мятеж в прямом смысле этого слова.

На самом деле эти сомнения стали кризисом руководства, а не просто личной проблемой. Их не обязательно было разрешать исключительно рациональными средствами даже такому рациональному лидеру, как Амундсен-.

Он мучился, колебался и в результате начал менять уже принятые ранее решения. Четвертого июля он представил обитателям Фрамхейма то, что назвал «улучшенным» планом, согласно которому выход группы должен был состояться в середине сентября, а не в ноябре, как изначально предполагалось. Все восемь человек и восемьдесят четыре собаки пойдут до склада на отметке 83°. Там они построят иглу и дождутся наступления полярного дня, что произойдет примерно в середине октября. Потом начнется последняя стадия – собственно поход к полюсу. В конце июля Амундсен, несмотря на то что сам постоянно требовал концентрироваться на единственной и главной цели, внезапно предложил сделать предварительный бросок вглубь Земли Эдуарда VII, как он сказал, «для проверки снаряжения». Дважды он просил анонимно проголосовать – чего никогда не делал Скотт, – и дважды результат был не в его пользу. Он согласился с этим, вернулся к первоначальной концепции, предусматривавшей ориентацию только на полюс, и решил выходить 24 августа, в день, когда вернется– солнце. Это было смехотворно рано. Йохансен предостерег его от такого решения. Он хорошо помнил свой арктический опыт, когда они с Нансеном вышли слишком рано и были вынуждены вернуться из-за холода. Но Амундсен своей властью пресек возражения Йохансена (и свои собственные опасения?). В воздухе чувствовалось беспокойство, всех одолевали сомнения. Неуверенность Амундсена передалась его товарищам. По словам Хасселя, «мысли об англичанах не давали ему покоя. Ведь если мы окажемся на полюсе вторыми, то лучше нам было вообще оставаться дома».

Глава 25

Зимовка на мысе Эванс

На мысе Эванс вопрос соперничества с норвежцами решили просто – сделали вид, что его вообще не существует. В течение первых нескольких недель после возвращения из похода по закладке промежуточных складов действовала негласная договоренность – игнорировать полярные темы в целом и положение экспедиции в частности. «Казалось, что где-то на стене повесили невидимое объявление: “Разговоры о работе запрещены”», – вспоминал Гран.

Но нельзя было запретить людям думать, и, похоже, Фрэнк Дебенхем выразил мысли большинства, написав в своем дневнике, что

шансы Амундсена… гораздо выше наших. Начнем с того, что они на 60 миль ближе к полюсу, чем мы, и могут отправиться к нему напрямую, в то время как нам нужно огибать острова… Если бы [Скотт] консультировался с офицерами, думаю, мы могли бы надеяться на победу, но, поскольку он продолжает держать их в неведении, как и во время похода по закладке промежуточных складов, дела, скорее всего, пойдут плохо.

Наконец, 8 мая Скотт представил участникам экспедиции свой план путешествия к полюсу. Сидя во главе длинного стола под безжизненным светом ацетиленовой лампы и используя для иллюстрации своих слов большую карту с отметками, сделанными синим карандашом, он говорил в привычной тусклой, прозаичной, странно невдохновляющей манере. Это было поразительное выступление. Всем стало очевидно, что он прибыл в Антарктику без какого бы то ни было плана, достойного такого названия, и только теперь – когда прошло уже больше года с момента начала экспедиции – предлагал своим спутникам запоздалую импровизацию. Но очевидно было и то, что его слушатели не нашли ничего странного в такой небрежности.

График броска к полюсу, с которого Скотт начал свое выступление, был основан не на оценке собственных возможностей, а на показателях Шеклтона во время путешествия 1908 года. Поскольку они практически не общались-, все сведения Скотт почерпнул из чтения «Сердца Антарктики», а не из личных бесед с самим Шеклтоном. Характерно, что эта книга отсутствовала в библиотеке экспедиции, и если бы Гриффин Тэйлор совершенно случайно не взял ее с собой, Скотту даже не с чем было бы сверяться. Итак, Скотт предложил выступить 3 ноября. Учитывая, что на путь в 1530 миль до полюса и обратно требовалось 144 дня, возвращение на базу планировалось примерно 27 марта.

«Таким образом, – подытожил Скотт, – партия, которая отправится на полюс, почти наверняка опоздает к прибытию корабля».

27 марта – это опасно поздно. Он и сам понимал, что такое опоздание противоречит всему имеющемуся опыту. На Барьере, скорее всего, будет очень холодно – и это станет дополнительной нагрузкой для усталых людей. К примеру, Амундсен наотрез отказывался – вне зависимости от обстоятельств – рассматривать возможность возвращения во Фрамхейм позже конца января, несмотря на то, что был на порядок лучше подготовлен к походу, имея в запасе волчьи и медвежьи шкуры для самых тяжелых условий. И Шеклтон считал, что начало февраля – это очень поздно. Но его опыт Скотт практически полностью проигнорировал. Разве Шеклтон не столкнулся с таким холодом и не сделал столько ошибок, что едва не погиб? Ничего, Скотт еще покажет всему миру, что ему придется выдержать в два раза больше.

Однако в полной мере глупость Скотта проявилась, когда он перешел к транспорту. В самом начале он безоговорочно доверял мотосаням, теперь же окончательно разуверился в них.

Собаки тоже вызывали у него разочарование. Оно было необоснованным, даже каким-то иррациональным: в походе по закладке промежуточных складов на обратном пути собаки пробегали в день по двадцать-тридцать миль, доставив Скотта на базу гораздо раньше, чем вернулась группа с пони. Тем не менее он решил, что собаки вряд ли достигнут ледника Бирдмора, и «склонялся к тому, чтобы отказаться от них на последнем этапе путешествия».

Скотт заявил, что единственным надежным видом транспорта остаются пони, но их можно использовать только до подножия ледника. Поэтому по дороге к полюсу и обратно, на протяжении одной тысячи миль или около того (как и при подъеме на высоту 10 тысяч футов, чтобы достичь плато), в качестве тягловой силы будут использоваться только люди.

Меня, например, это решение восхищает [записал Боуэрс]. В конце концов, будет здорово показать, что даже в наши дни предполагаемого упадка британской расы это плато можно пройти, впрягшись в сани.

Слова Боуэрса стали эхом героических мечтаний Скотта, которыми он щедро поделился с читателями в своем «Путешествии на “Дискавери”». Но в те же дни метеоролог Джордж Симпсон заметил в дневнике, что планы Скотта основаны на максимально благоприятных погодных условиях и никак не учитывают возможные задержки. «Ресурсов у нас мало, – написал он, – и поэтому любое происшествие или плохая погода могут привести нас не просто к неудаче, а к несчастью».

Между тем самого Скотта беспокоили пределы выносливости людей. Партия должна была провести семьдесят пять дней на большой высоте горного плато и на его склонах. «Я не знаю, смогут ли люди продержаться столько, – такими были его последние слова, – я почти сомневаюсь в этом».

Характерно то, что Боуэрс, по словам Черри-Гаррарда, «абсолютно простой, прямодушный и бескорыстный», возможно, даже самый наивный из всех, оказался практически одинок в своем любительском энтузиазме. Остальные, как и Симпсон, почувствовали в душе тревогу. «В целом все оборачивается к лучшему, – загадочно написал Уилсон в своем дневнике, – и вообще не так, как можно было ожидать».