Современная венгерская пьеса - Йожеф Дарваш
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Т а м а ш (подбегает к телефону). Алло, квартира Шолтэса. Алло! Алло! (Кладет трубку.)
Е в а (встревоженно). Кто звонил?
Т а м а ш. Не знаю. Уже повесили трубку.
Е в а. Я еще на лестнице слышала звонок… Как ты думаешь, кто бы это мог быть?
Т а м а ш (пожав плечами). Откуда мне знать? Если надо — позвонят еще. (Зажигает свет.)
Ева все так же стоит в дверях. В их отношениях чувствуется натянутость.
Т а м а ш. Да, денек нынче не ахти какой удачный. (Наливает в стакан воду.) Подумаешь невидаль — Фелдебрёйский храм{148} с луковичным куполом да византийские фрески в церквушке — ничего особенного. (Пьет воду.)
Е в а (спокойно). Я всегда вожу туда иностранцев, им нравится.
Т а м а ш. Так и должно быть. Пусть себе восхищаются за свои собственные денежки, а я у себя дома, и меня все эти древности не волнуют.
Ева молчит.
(Садится за стол.) А вот почему-то тебе не понравился обед в Эгере… Ты почти ничего не ела… Мне тебя жаль, жаркое было превосходным.
Ева продолжает молча стоять на том же месте.
(Не обращая на нее внимания, начинает перелистывать филателистический бюллетень.) Что ты стоишь истуканом? Свари лучше кофе, да покрепче.
Е в а направляется к себе в комнату. Тамаш включает транзистор, стоящий на письменном столе. Тихо звучит музыка. Это может быть Вивальди или Рамо. Тамаш закуривает сигарету и погружается в чтение филателистического бюллетеня, затем достает из ящика письменного стола толстую книгу в красном переплете — известный каталог Иверта{149} — и перелистывает его, сверяя старые и новые цены на марки.
Возвращается Е в а. Садится. Оба некоторое время молчат.
Невероятно! Стоимость лихтенштейнских марок растет… Лихтенштейн и Ватикан — вот два фаворита. (Заглядывая в каталог.) Если сравнить по каталогу Иверта нынешние и прошлогодние цены… (Оборвав себя на полуслове.) Помнишь мою Вадуцскую серию{150}? Два года назад они котировались в пятьсот западногерманских марок. Нынче… (ткнув пальцем в бюллетень) знаешь, сколько за нее предлагают?
Е в а (раздраженно). Оставь… Очень тебя прошу, перестань!..
Т а м а ш (с наигранным удивлением). Что с тобой?
Е в а (сожалея, что выдала себя). Да ничего, ничего.
Т а м а ш. По-моему, ты нервничаешь.
Е в а. Нет, уже прошло.
Т а м а ш. Если прошло, не будь такой раздраженной.
Ева молчит.
(Возвращается к бюллетеню.) Словом, за свою Вадуцскую серию я мог бы сейчас сорвать тысячу двести западногерманских марок. Я, пожалуй, здорово сглупил, что ее продал. Да, на сей раз я продешевил! (Взглянув на Еву.) Ты меня не слушаешь. О чем я сейчас говорил?
Е в а. О Вадуцской серии марок.
Т а м а ш (раздраженно). Ты все еще думаешь о том типе?
Е в а (равнодушно). Уже нет.
Т а м а ш. Позволь тебе не поверить.
Е в а. Да, да, я думала о нем.
Т а м а ш. Значит, ты опять за свое.
Ева не отвечает.
(Выключает радио.) Ну что ж, пожалуйста! Что еще нового ты можешь мне сказать?
Е в а. Это не имеет значения. (Запальчиво.) Я твоя сообщница и теперь никогда не смою с себя позорное клеймо!
Т а м а ш. Сообщница? В каком таком преступлении? Или я задавил этого несчастного?
Е в а (тихо). Нет, нет…
Т а м а ш. Или перепугал его насмерть? Неожиданно дал резкий сигнал? Прижал к кювету?
Е в а. Нет.
Т а м а ш. Что же в таком случае?
Е в а (кричит). Но ты бросил его на произвол судьбы!.. Мы оставили его в беде!
Т а м а ш. Прости, но я бы резюмировал это происшествие иначе… Мы ехали в Фелдебрё и на подступах к Тотфалу{151} заметили, что кто-то лежит в кювете, а рядом с ним валяется перевернутый мотоцикл «Чепель»…
Е в а. Его лицо было залито кровью…
Т а м а ш. Это не имеет значения. Дело в том, что он был просто пьян. Вспомни. Я остановил машину, мы вышли и, когда я над ним наклонился, сразу же почувствовал, что он сильно выпил. А кто за рулем — пить не должен.
Е в а. И все же нам не следовало оставлять его там.
Т а м а ш. А что мы могли бы сделать? Я же не врач.
Е в а. Отвезли бы в Эгер, в больницу.
Т а м а ш. Но мы спешили в Фелдебрё.
Е в а. Повернули бы назад… А церквушку осмотрели бы в другой раз. Ну не увидел бы Фелдебрё — подумаешь, какая беда!
Т а м а ш. Ты сама вызвалась показать его мне.
Е в а. Да, но не такой ценой.
Т а м а ш. Я уже тебе разъяснил, что мы ехали по двести четырнадцатому шоссе, где оживленное движение, а не по глухой лесной просеке. Минут через пять-десять, должно быть, подъехала другая машина… его непременно подобрали, отвезли в вытрезвитель, привели в чувство, перевязали, а то и прооперировали, если потребовалось. Можешь быть спокойна, он уже там не валяется.
Е в а. А если другой машины не было?
Т а м а ш. Должна была быть.
Е в а. А если она подъехала слишком поздно… а он тем временем скончался?
Т а м а ш. Значит, ему не повезло — он получил столь тяжелую травму, что и мы ничем не смогли бы помочь.
Е в а. А если и те не подобрали его?
Т а м а ш (пожав плечами). Кто-то в конце концов должен был подобрать.
Е в а (живо). Но почему не мы?
Т а м а ш. А ты подумала о последствиях? (Нервно расхаживает по комнате, затем останавливается.) О том, какие неприятности свалились бы на нас?
Е в а (язвительно). Запачкал бы кровью новые чехлы на сиденьях?
Т а м а ш. Не о чехлах речь, а о нас самих. Потому что это дело не закончилось бы больницей. За ней последовал бы допрос в полиции. А как доказать, что это не я его сшиб? Кто может подтвердить?
Е в а. Он! Он, пострадавший, оправдал бы нас.
Т а м а ш. А если бы не смог? Если б он оказался лишенным такой возможности?
Ева молчит.
Ладно, допустим. Рассмотрим наиболее благоприятный исход. Пострадавший не будет утверждать, что я его сбил, но что последует за этим? Следствие, бесконечные протоколы, судебные разбирательства, дача свидетельских показаний. И всей этой канители месяцами не будет конца. Нам только этого не хватает. Разве не благоразумнее было бы дать полный газ? Кто может подтвердить, что я видел пострадавшего? Я вел машину и следил за дорогой. За дорогой, а не за кюветом. (Жестко.) Пойми же, я отвечаю за нас, а не за других — незадачливых лихачей.
Е в а (отчужденно, почти с отвращением смотрит на мужа). Мне частенько приходилось слышать от тебя подобное… До сих пор казалось — что ж, человек
