Путешествие дилетантов - Булат Окуджава

– Да я же тебе рассказывал, – рассердился Берг.

– А я хочу знать мнение Мятлева, – сказал Коко, сияя зубами.

Никаких соболезнований мне не выражалось. Все было пристойно, дружественно, слегка лихорадочно…

Лошадь можно увести с любой из коновязей. Это не проблема.

Был уже поздний вечер. Человек Берга прислуживал нам весьма расторопно.

Берг. Десять лет – срок немалый, но серьезных усовершенствований в оружии я что–то не замечаю… Вот у англичан…

Я. Как вы полагаете, за сколько времени относительно умелый всадник доскачет из, ну, положим, Грозной до, положим, Пятигорска?

Коко. Да вы, Мятлев, ко всему и математик!

Берг. Я очень боялся попасть сюда в пору распутицы. А сейчас дорога вполне приличная.

Коко. Тут об этой даме рассказывают черт знает что…

Я. А по сухой дороге, кстати, вообще ничего не стоит доскакать.

Берг. Конечно… А вот Коко, например, ни разу в седле не сидел.

Коко. Зато я отлично сижу за столом.

Я. Когда не знаешь, сколько тебе вот так тянуть эту солдатчину, можно ведь и решиться на что–нибудь такое. Отчаяние может черт знает на что толкнуть…

Берг. Здесь все забываешь: никаких интрижек, никакой суеты. Одна цель.

Коко. В Петербурге эта юная Манон выглядела бы тусклее, но здесь… я прямо обмер, и она, главное, так смотрит… Ее отец, кстати, совсем одурел от спирта.

Берг. Сущая околесица! А вы, Мятлев, должны перейти ко мне в роту. Я вас в обиду не дам.

Коко. Берг хочет спросить о Лавинюшке, его так и подмывает, но он не решается, помня вашу пощечину…

Берг. Бред необстрелянного каптенармуса… Вы его, Мятлев, не слушайте. Это мелкая месть за то, что я перебил ему интрижку с Марией Амилахвари…

Коко. Ничего себе интрижка!… Я любил ее! Вы помните ее, Мятлев? Ну еще бы! Разве это дурно, что я влюбился в такую богиню? «Интрижка»… У Берга разум на уровне полковой мортиры.

Я. Комендант рассказывал об одном «несчастном», который пустился в бега, и какая–то полковая сволочь преследовала его, покуда не настигла. Потом его засекли, или распяли, или сожгли, а он в прошлом был где–то там у себя чуть ли не губернским предводителем и задавал пиры вот для этих же, которые его потом догоняли и убивали…

Коко. Ах, ах, ах, какие жестокие нравы!

Берг. Конечно, можно расслабиться, и пускать слюни по любому поводу, и быть тряпкой, но разве это поможет, когда какой–нибудь озверелый чечен или авар начнет выпускать тебе кишки?

Коко. Мы должны беречь себя для главного…

Берг. Пожалуй…

Коко…для вот таких молодых, хорошо объезженных крепостных мадонн.

Берг. Ты помешался. Придется мне самому заняться этой девицей.

Коко. Только попробуй!

Берг. Твоя болтовня будет для нее слишком обременительна. Она просто застрелит тебя…

Я. А вы, Берг, никогда не отдавали распоряжений засечь кого–нибудь их своих солдат?

Берг. Вам это не грозит.

Коко. Она меня уже подстрелила. Теперь я уже не гожусь для схваток с горцами.

Я. Конечно, тот беглец и не подумал переодеться, а топал в солдатском, не скрываясь…

Коко. Бездарный дилетант. Я, конечно, могу предложить ей руку и сердце, но ведь это какая волынка, боже мой! Да к тому же вдруг она истеричка… А знаете, почему князь Барятинский помчался на Кавказ сражаться? Великая княжна Ольга Николаевна предпочла ему, по желанию, естественно, своего папаши, принца Вюртембергского, и бедный князь вынужден был сделаться патриотом.

Берг. Князь Барятинский смелый воин.

Коко. Он лучшей участи достоин… А я разве не смелый? Покорить такую гигантшу – это, я вам скажу, тоже героизм. А говорят, Мятлев, что из–за вас поручика Амилахвари поперли из гвардии…

Я. Да, из–за меня. Это мой крест. А что?

Берг. Подумать только, еще вчера мы пили с вами в Тифлисе имеретинское!

Коко. Нет, я уже не гожусь для сражений. Я способен только любить.

Берг. Вот и люби отечество.

Коко. Боюсь, что это будет односторонняя любовь… А как зовут мою даму? Адель?… О Адель!

И в этот момент вошел человек Берга и доложил, что к нам гость. И следом вошла Адель. Она была в самом праздничном из своих одеяний. Я никогда не видел ее такой. Она была, пожалуй, даже красива. Мы встали навытяжку, как перед командующим линией. Мне показалось, что она слегка пьяна.

– Садитесь, садитесь, господа, – распорядилась она устало и села за наш стол. Коко закатил глаза.

Я посмотрел на Берга. Капитан был невозмутим. Человек поставил перед Аделью рюмку.

Коко. Завтра меня убьют. Я затылком чувствую.

Адель. Отец сказал, что ваша рота последняя. Больше никого не будет.

Берг. Значит, скоро выступать.

Я. Простите, я не представил вам…

Берг. Ах, мы успели познакомиться.

Адель. Господин капитан очень приглашал меня в гости.

Коко. Это я приглашал вас… Я пригласил, ибо понял, что завтра будет поздно.

Адель. И вы пригласили, но вы пригласили позже… А Тифлис большой город?

Берг. Ты понял, Коко, чья гостья несравненная Адель?

Коко. Она же знает, что меня должны убить…

Я. Тифлис большой город. Там есть оперный театр. Вы бывали в опере, Адель?

Берг. А почему это вы, Мятлев, спросили о расстоянии меж Грозной и Пятигорском?

Адель. У вас опять глупости на уме…

Я. Да нет же, ну спросил и спросил… Я уже не помню, для чего.

Адель. Мой отец спит, как дитя. И вообще все кругом уже спят. Одна я хожу…

Коко. Завтра меня убьют.

Адель. Что–то не похоже.

Я. Нашли тему, ей–богу!

Коко. Что значит «не похоже»? Я затылком чувствую: вон там у меня что–то, как комок льда…

Берг. Я бы, например, доскакал за четыре часа… Хотя не понимаю, для чего это надо.

Коко. Адель, не вздыхайте так тяжело… Не будет меня – придут другие. Вы любите новизну?

Адель. Зачем же вы корку бросили на пол? Это все равно, что в сапогах лечь на чистую простыню…

Я попрощался и направился к дверям. Адель сидела, как яблочко, которое еще предстоит делить. За моей спиной Коко сказал: «Завтра меня убьют».

«…апреля 29…

…Берг сдержал слово и настоял, чтобы меня перевели к нему в роту. Войск масса. Все толкутся в крепости. Пьют… Шумят. Лазутчики Шамиля давно, наверное, разгадали это. Секрет испарился. А наступление ожидается, но большого проку в нем не будет.

Мало мне всего, да еще обвинят в трусости: бежал перед наступлением! Придется откладывать до лучших времен. Лучшие времена – это те времена, которые могут наступить, но почему–то никогда не наступают. Третьего дня забили палками солдата. Напился пьян и ослушался. Был приказ всем присутствовать при экзекуции, но Берг отправил меня с поручением в канцелярию и не настаивал на скором возвращении. Я с радостью отправился туда и был вознагражден большим письмом от Лавинии и ленивой весточкой от Амирана, который накануне собственной свадьбы. Его роман с Маргаритой протекал как в полусне, почти на пороге Петропавловки, где таинственные линии наших судеб пересекались в течение целого года… «Изгнание из гвардии совершилось вполне пристойно, без излишнего шума, сквернословия и своевременно. Освободившаяся вакансия возбудила множество сердец, и все обо мне тотчас забыли, даже не сочли нужным выразить благодарность за предоставление им местечка. Неблагодарные современники! Марго предлагает мне с романтичной таинственностью бежать из Петербурга, но я объяснил ей, что это привилегия Мятлева, а я повторяться не люблю…» Когда я возвращался через площадь, все уже было кончено. Какого–то очередного Фонарясия забили насмерть, избавив его от участи быть убитым горцами. Фонарясиев у нас довольно еще много, но если их уничтожать так страстно и в таком количестве с помощью вражеских пуль и отечественных палок, то в скором времени их совсем не останется… Тогда о ком заботиться и печься?

Зашел к Тетенборну. На пороге дома сидел тщедушный солдатик и пришивал пуговицу к офицерскому сюртуку. У Коко в комнате чудовищный беспорядок, и сам он взлохмачен и бледен, словно после драки. «Завершаю земные дела», – сказал oн, смущенно улыбаясь. «Коко, – сказал я, – возьмите же себя в руки. Можно подумать, что вы боитесь…» – «Нет, нет, – засуетился он. – Я ничего не боюсь. Но я знаю, что меня убьют… Впрочем, и пусть, и пусть…» Это уже походило на неуместное кокетство. «Я ведь не Адель, – сказал я, – могли бы со мной без пошлостей». – «Кстати, об Адели, – оживился он, – кажется, я ее доконал. Назло Мишке. Она почти моя, но черт с нею…» Мне бросились в глаза повсюду разбросанные листки, исписанные аккуратными столбцами. «Вы пишете стихи?» – удивился я. «Ах, кто же их нынче не пишет!– засмеялся Тетенборн. – Но это между нами, Мятлев, учтите… Люби, Адель, мою свирель… Мне вдруг показалось, что она спаивает своего отца. Вы знаете, что она мне сказала, когда я начал в очередной раз хныкать о своей завтрашней гибели? Она сказала: «Ежели вас не убивать, вы слишком много глупостей успеете понаделать!» Представляете, какое чудовище? Я ей крикнул тогда: «Разве моя любовь к вам – глупость? О Адель!» Я обнимал ее, лил искренние слезы. А что мне оставалось? Она обмякла в моих руках, но думала не обо мне, я это видел…» – «Вы настоящий поэт, – сказал я ему, – подумать только, какие трагические страсти вас одолевают!» – «Да полноте, Мятлев, – сказал он изменившимся голосом, – это ведь я рассказываю, чтобы поразвлечь вас. Вы знаете, я нынче подумал: а что, если мне в пылу сражения сказаться вдруг больным? Отлежусь где–нибудь под кустиком или на телеге, а когда узнаю, что пулька, уготованная мне, впилась в моего соседа, выздоровлю и вернусь со всеми в крепость живым и невредимым. И это все ведь забудется, а я выйду в отставочку и укачу в Петербург, и все… Как вы думаете? Вам было больно, когда вас проткнуло?… Но с другой стороны, если я не погибну, что скажет Адель? – И, помолчав, добавил: – Представляю, как вы мучаетесь здесь!» Я собрался было уйти, оставить его одного наедине с его бредом, но он удержал меня: «Маленький, грустный сюрприз, – сказал растерянно, – я не должен бы этого делать, да ведь вы все равно узнаете. Вы не расстраивайтесь только. Это простое стечение обстоятельств. – И крикнул: – Сальков!» И тотчас в комнате очутился тщедушный тот солдатик. У него были белые ресницы и непроницаемое лицо. Он стоял вытянувшись, хлопая белыми ресницами. Сюртук Тетенборна с недошитой пуговицей был перекинут через руку, как полотенце у полового. Тоска распространялась от него. Не каменная неумолимость, как тогда, год назад, на Коджорской дороге, а дикая крепостная тоска. «Каково чудовище?» – спросил Коко. Я с отвращением пожал плечами. «Он вас не узнает, хотя долгими вечерами рассказывал мне с обстоятельностью доносчика о своей роли в крупной государственной акции. Гордится. По–моему, это было самое значительное событие в его жизни. Черт его знает, может, командовавший им офицер все это так ему преподнес, черт знает… Во всяком случае, он на этом деле помешался, уж это точно… Узнаешь барина?… Нет, он не узнает. Если узнает – пропадет таинственное очарование его вчерашней миссии… Ну, ладно, ступай». Сальков покорно удалился. «Мне его как–то навязали в денщики. Он крайне исполнителен и неприхотлив. Я уже потом узнал от него все это. И я сразу догадался, что это имело прямое к вам отношение. Я даже прибить его намеревался, да потом думаю: а за что?… Он, конечно, ни фамилий, ни лиц не помнит, только помнит, как все перед ним никло, падало и растворялось. Счастливые были времена!… Вы очень огорчены?» – «Нет, – сказал я, – просто противно». Когда я выходил, Салькова не было. Коко проговорил, ерничая: «Нынче вечером Адель будет моею… – и вздохнул. – Прощайте, Мятлев. Вы не подумайте, не примите за чистую монету мои фантазии насчет там кустиков, телег и прочего… Я, конечно, в сражении притворствовать не буду, и меня убьют».