Созвездие Стрельца - Дмитрий Нагишкин

Он был раздражен необходимостью возиться с Генкой.

«Вот позвоню в отряд, — подумал он сердито, — и доложу, что посторонний находится в расположении отряда. Вот всыплют тогда нашему майору по первое число, понимаешь!»

Но он не позвонил.

А в середине дня судьба Генки резко изменилась.

Еще сидел он у завалинки одного дома, стругая ножичком, взятым у молодцеватого, талинку, как на заставе что-то произошло. Прозвучал резкий звонок. Захлопали двери всех домов. Пограничники, в полном вооружении, мигом высыпали на улицу. И тотчас же построились. Лица их были серьезны. И Генка почувствовал, что тут начинается что-то очень интересное. Из здания начальника заставы выбежал молодцеватый, тоже в полной форме и с винтовкой на руке. Вслед за ним из дома вышли майор и старший лейтенант. Майор кивнул молодцеватому: «В арестное помещение!» — и молодцеватый потащил упиравшегося Генку к одному из домиков, дав Генке такого подзатыльника, что у Генки искры посыпались из глаз. Перед Генкой показался такой же отсек, как и тот, в котором содержался задержанный диверсант. Раскрылась дверь с решеткой. «Не пойду я сюда! — сказал строптиво Генка, упершись ногами в пол. — Не тронь!» До него донеслись с улицы слова майора: «Товарищи пограничники! Смир-рна! Равнение на знамя!» Значит, и знамя вынесли перед строем. Генка услышал, как печатают шаг ассистенты, как звякнули винтовки о металл запасных обойм. Это солдаты сделали «на караул» перед знаменем. «Товарищи солдаты, сержанты и офицеры! — сказал торжественно майор, и голос его как-то дрогнул. — Слушайте приказ Верховного Главного Командования!..»

Тут молодцеватый пограничник, видя, что Генка не намерен идти в арестное помещение, дал ему коленкой под зад. И Генка влетел в камеру, как бильярдный шар влетает в лузу от удара кием хорошего игрока. Дверь захлопнулась. Молодцеватый солдат вынул из скважины ключ. Пробежал по коридору. Стукнул входной дверью. Тотчас же прервалась связь Генки с внешним миром. В доме царила тишина. Только отрывистый крик донесся с улицы через стены. Кажется, пограничники крикнули: «Служим Советскому Союзу!»

Вслед за тем на заставе наступила тишина.

Генка потрогал дверь. Заперто крепко. Нигде ничего не шатается, нигде никакой слабины. Потрогал зад — больно! И удивился: молодцеватый солдат был весь такой кругленький, полненький как яблочко, а дал коленкой — словно оглоблей ударил…

Что делать?

А что делать, когда нечего делать?

Четыре стены. Койка, даже не покрытая одеялом. Стол. Стул. Дверь. Лампочка в потолке. «Дя-аденька!» — крикнул Генка волшебное заклинание, которое открывало сердца мужчин, подобно тому, как заклинание «Сезам, откройся!» отверзало каменные пещеры. Но, как видно, все доброе волшебство кончилось! Доброе волшебство — пустынная дорога, таинственные отверстия в ней, медведи, Летучий Голландец — «джип», шницель с гречневой кашей, собачий питомник, амбразура с видом на чужой мир, приросшая сама собой подошва и все прочее — кончилось. Началось какое-то нехорошее волшебство: пустой дом, мертвая тишина, дверь с решеткой, перемена в обращении, не сулившая ничего доброго…

Испуг Генки сменился досадой, потом злостью.

Он застучал в дверь с решеткой кулаком, потом ногой в починенных башмаках, рискуя вновь оторвать подметку. В коридоре — загудело. Генка закричал. В коридоре тоже закричало. «Пустите!» — кричал Генка. «Те-те-те!» — орал коридор. «Не имеете права!» — кричал Генка. «Ва-ва-ва!» — орал коридор. Эхо отдавалось в пустых комнатах. Сначала Генке показалось, что кто-то откликается ему, и он удвоил свой рев, но потом он понял свою ошибку. Холодный страх заставил Генку замолчать.

Он сел на кровать, не отрывая взгляда от двери, боясь пропустить того, кто наконец взглянет в решетку. У него заломило шею. А в решетчатом окошечке никто так и не показывался. Только холодно светила лампочка в потолке. Генка поежился — тут вовсе не было жарко! Скоро у него замерзли ноги, и он поджал их под себя…

Человеку свойственно рассуждать. Человек не может без этого обойтись. И Генка, как ни испуган он был, стал рассуждать. Он был жителем пограничного края, а это что-то значило! У матери в паспорте стоял большой строгий штамп: «Житель запретной зоны». Это потому, что край граничит с враждебной страной. Это потому, что самураи спят и во сне видят захватить Дальний Восток! Кто эти самураи? Генка видел их только на картинках: скуластые, с тонкими кривыми ногами, с большими кривыми зубами, торчащими из большого, губастого рта. Из этого рта текут слюни при взгляде на Дальний Восток который высится большой каменной стеной, перед ними Крепость Коммунизма на Тихом океане. Из Крепости Коммунизма выглядывает веселый советский солдат и грозит самураям: «Нас не трогай, и мы не тронем. А затронешь — спуску не дадим!» Вот так!..

Может быть… У Генки ползут какие-то мурашки по спине от одной этой мысли. Может быть, самураи напали на нас. Может быть, и заполошный старший лейтенант, и хороший дядька майор, и молодцеватый, скорый на расправу, и другие пограничники бьются сейчас с самураями, которые держат впереди двуручные мечи, и погибают за нашу Советскую Родину, пока Генка сидит тут, в этой проклятой мышеловке.

Может быть, сейчас уже крадутся по тропинкам эти самые самураи, выходят на площадку перед домами погранзаставы, осторожно обтекают их, входят в штаб, в казармы…

Генка вскакивает, тихонько выглядывает в решетчатое окошечко. Нет, ни один гад не ползет по чистому коридору, видному из дверей отсека, которые не закрыл молодцеватый.

Ну что ж! Если они придут… «Огонь на меня!» — командует Генка. И бог артиллерии изрыгает пламя. И несутся пылающие снаряды. И падают точно в цель, указанную героем, имени которого так никто и не узнает. «Как вас зовут?» — требуют от Генки самурайские палачи. «Советский Человек!» — гордо отвечает им Генка. «Товарищи! Преклоним головы перед прахом неизвестного Лунина Геннадия, который не пожалел своей жизни!» — торжественно говорит Иван Николаевич на митинге. И все плачут. И могила неизвестного Лунина Геннадия утопает в цветах…

Генка плачет от жалости к себе. Потом плачет оттого, что никто не идет к нему, оттого, что неизвестность терзает его, оттого, что ему холодно, оттого, что он уже хочет есть. Наконец, оттого, что где-то неподалеку от Генки, в такой же камере, сидит враг, диверсант, перебивший лапы Стрелке ударом парабеллума, уставив мертвые глаза свои на такой же деревянный пол, и молчит, молчит, молчит… Ну, он сидит здесь потому, что он диверсант, — так и надо ему. А Генка? Почему сидит здесь советский Генка?

Он плачет, потом засыпает, просыпается, мотается по камере — от кровати к двери, от двери к кровати, мостится на соломенном матраце, пригревается кое-как, засыпает опять…

Проходят — один за другим! — томительные часы.

У Генки нет уже ни слез, ни сил, ни воображения, ни охоты думать. Отупевший, он живет, будто в кошмаре… Давно миновал ясный день, сменившись туманным вечером, и вечер ушел в небытие, и опустилась на землю непроглядная ночь, и она уже приходит к концу.

И вдруг Генка вздрагивает. Он ясно слышит, как под ним начинает подскакивать койка. Он испуганно вскакивает. Но и пол, и стены дома дрожат, дрожат, дрожат. Дрожь сотрясает их накатами. И тут Генка слышит ровный грозный, непрерывный шум, какой-то сплошной гул, рев. Так шумит море в шторм, так грохочут громы, так ревет лес в бурю, так гремит горный обвал, так сотрясает землю водопад… Расширившимися глазами Генка озирает стены и видит — они трясутся, как в лихорадке…

Вдруг в этом грозном гуле, гуде, грохоте, реве и шуме ясно выделяется стук открываемой двери и голос молодцеватого:

— Эй, кореш! Ты живой?

Генка бросается к решетке и повисает на ней, он даже не может ничего сказать.

Молодцеватый открывает дверь его темницы. Возбужденный, точно хмельной, он что есть силы хлопает Генку по плечу: «Пошли!» В руках у него открытая банка консервов, буханка хлеба: «Ешь!»

Генка давится хлебом, который застревает у него в горле.

Сияющими глазами молодцеватый глядит на Генку. Радость распирает его. Он говорит, умолкает, словно что-то рассматривая перед собой, и говорит опять — бестолково, перескакивая с одного на другое:

— Что, кореш? Ничего! Другой бы на твоем месте в штаны наложил! Все, знаешь! Теперь все! Хватит, понимаешь, постреляли гадские самураи наших ребят — теперь конец самим пришел. Приказ, понимаешь! Раз, два, левой — на тот берег! В ножи, понимаешь! Без одного выстрела — всю пограничную охрану долой! Четыре часа длилась операция, которая уничтожила передний край обороны противника… Вот так! Герои-пограничники! Наш майор — герой. Ворвался в японскую казарму — точка! Смелого пуля боится, смелого штык не берет! Вот так! Как львы, понимаешь, дралися!.. Песни потом споют про эту ночь…