Десятый самозванец - Евгений Шалашов

Все же Алмаз Иванов, хотя и был из купцов (не простых, а из первых!), но дорогу к чину приказному сам пробил, умом своим. И не зря его уже начинали писать, как думного, с «вичем». Пока покупал ковшичек (полтину запросили!), да мед (еще гривенник), да водку (пять копеек), да сторговывался с пирожником, да рассовывал все купленное по карманам, вот тогда-то он и понял…

Боярин Никита Иванович побродил немного (а где тут побродишь?) и сел, посматривая на узника, который вольготненько лежал на соломе.

— Ты, Никита Иваныч, доброго допросчика изображаешь? — нахально поинтересовался Тимофей.

— Это как? — удивился Романов.

— Да так. В инквизиции католической по два допросчика. Вначале — злой, а потом — добрый. Узник злого-то пугается, а доброму все и расскажет. Тому только этого и надо. А после пытки начинаются.

— А! Молодцы католики, ловко придумали, — одобрил боярин. Потом, принюхавшись, спросил: — В бане-то когда был?

— Да я, боярин, по-маленькому и по-большому под себя хожу, — усмехнулся Тимофей. — А ты говоришь — баня.

— Хочешь, выпарят тебя, исподнее поменяют да порты простирнут? — спросил Романов.

— А еще — водки, да жратвы досыта, да девку голую, — в тон ему отозвался узник.

— Можно, — покладисто согласился боярин. — Только скажи. И девку, коли хочешь, и перину пуховую.

— А взамен-то что? — спросил Акундинов.

— Сам знаешь, — улыбнулся Романов. — Али подсказать?

— Стало быть, — криво улыбнулся Тимоха, — купить меня хочешь? Не мытьем, так катаньем… Должен я буду сказать, что не сын я великого государя всея Руси, а сын — стрельца вологодского, что лавку с сукном да холстами держал, а опосля у владыки Вологодского и Пермского жил. Верно, боярин?

— Верно, — кивнул Никита Иванович. — Правду всю и скажешь.

— А правду-то я уже всю сказал, — по-ангельски кротко улыбнулся Тимофей.

Пока Романов думал, что бы еще такое сказать, вернулся дьяк.

— Вот, боярин, то, что осталось, — сказал Иванов, возвращая кошель хозяину. Вытаскивая из-за пазухи покупки, забубнил: — За ковшичек платил…

— Да ну тебя к лешему, — отмахнулся Никита Иванович. — Знаю, что честно потратил, чего отчитываться-то вздумал? Ты расписки-то с торговцев не додумался взять? Вот смеху-то было бы…

— Дак, ну… — стушевался дьяк, выгребая расписки. — Деньги все-таки чужие… А куда ставить-то? — растерянно обозрел он камору.

— Да на пол прямо и ставь, — подсказал Тимофей и пошутил: — Пол не испачкаешь.

— Не, — покачал головой дьяк, не оценив шутки. — Негоже так. Счас, спроворю что-нибудь.

Скоро в камору внесли еще один табурет, на который Алмаз и выложил свои покупки.

— Мне-то выйти? — спросил Иванов и, не дожидаясь ответа, ушел.

— Вот, стало быть, тебе боярин древнего рода мед наливает. Как кравчий какой царский, — пошутил Никита Иванович, открывая принесенную дьяком скляницу и нацеживая в ковшичек хмельной медовухи.

— Ничо, — невозмутимо ответил Тимофей. — У пана Мехловского, так у того кравчий свой род от Юлия Цезаря числит. А Романовы, так те всего лишь от Андрея Кобылы, что Ивану Калите служил. Ну а Калита-то, он ведь внуком Александра Ярославовича был, который ниже своего брата Андрея сидел. Ну а от Андрея Ярославовича и мы, Шуйские, свой род ведем. Так что не зазорно мне от боярина Романова ковш с медом принять.

Никита Иванович едва сдержался, чтобы не треснуть этим ковшом по наглой морде. Однако сдержался, а после бережно передал серебряную посудину из рук в руки самозванцу.

Тимофей, с трудом удерживая ковшичек, с наслаждением сделал маленький глоток.

— Эх, хорошо! — выдохнул он, отставляя медовуху.

— Ну а чего так мало-то? — спросил боярин, от удивления забыв про свой гнев. — Пей себе.

— Хватит, — твердо ответствовал Акундинов. — Вкусный мед-то. Я ведь его, почитай, почти десять лет не пивал.

— Ну так кто и мешал? — ухмыльнулся Романов. — Чего и бегать-то было?

— Думал, что мои братья-государи помогут престол возвернуть.

— Тьфу ты, — плюнул в сердцах боярин. — Чего же ты, дурак, добиваешься-то? Я ведь могу тебя и медом поить, а могу и на дыбу отправить. Для этого мне достаточно дьяка свистнуть.

— Неделю меня на дыбе держат да плетью охаживают, а толку-то? Все одно от отца своего законного да от престола царского не отрекусь.

— А зря, — серьезно сказал Никита Романов, пристально посмотрев в глаза самозванца. — Не отречешься ты от глупости-то своей, так колесуют тебя али четвертуют. Можно ведь еще и на кол посадить.

— Ну а коли отрекусь, так и помилуете? — улыбнулся Тимофей. — Смешные слова ты мне, дьяк, говоришь.

— Ну, помиловать-то, положим, не помилуем. Сам понимаешь, вора, что себя за государя выдавал, никак не милуют. Но ведь и наказание же разным бывает. А хочешь, я перед государем похлопочу, чтобы он тебе жизнь оставил?

— И сидеть мне потом в тюрьме где-нибудь али в монастыре в каком — Кирилло-Белозерском там, Ферапонтовом?

— Да ну, — вскинул боярин брови. — Белое озеро слишком близко. Уж коли монастырь — так в Тобольске где-нибудь али на Соловках. И не келью, конечно же, а темницу монастырскую. Зато, — назидательно поднял палец родич государев, — жив будешь! А жизнь, Тимошка, она в любом облике хороша! Посидишь так годков с десяточек, а там, глядишь, тебя и помилуют. А тебе только и делов, что сказать при дьяке да при писаре: «Я, мол, Акундинов Тимошка, приказной беглый. Из Москвы утек, потому что жену погубил по дурости да по пьянке да из казны деньги покрал. А то, что сыном государя покойного назвался, — так это меня бес попутал!» А государь наш, он добрый. Могу на кресте тебе поклясться, что Алексей Михайлыч тебе жизнь оставит.

— Неужто же родич твой, царь наш, меня так боится?

— Ну, бояться-то он, положим, не боится, — ответил боярин Романов. — Просто не хочет он, чтобы другим ворам пример был. А от самозванцев-то на Руси, ой, сколько вреда! Ведь самозванец-то — он как хоругвь, под которую все обиженные да недовольные собираются.

— Боярин Никита, — неспешно сказал Тимофей, подбирая слова, — ты, говорят, книжник превеликий. Я, когда в Вологде-то еще жил, у старого князя грамоте учился. Так он о героях да о мудрецах мне любил рассказывать. Не помню, как того мудреца звали, что в Элладе пребывал. Помню только, что к смерти его приговорили. Ну а потом, когда он в узилище сидел, пришли к нему ученики да сказали: «Учитель, стража подкуплена, да корабль тебя ждет. Мы, мол, тебя на руках вынесем». — Знаешь, что мудрец сей сказал?

— Знаю, — кивнул князь. — Мудреца того Сократом звали. Так вот сказал он, что всю жизнь учил людей и за науку свою к смерти приговорен. И коли сбежит он сейчас, то сам же свое учение и предаст.