Дивертисмент - Хулио Кортасар

– Иногда поют в старых парках, – произнес этот голос. – Кто это? Кто там, бродит cреди лилий? Здесь холодно.

(Духота в студии была невыносимая: перед началом спиритического сеанса Сусана закрыла окно.)

– Спасибо, что снова вернулась к нам, – сказал Нарцисс. – Как поживаешь, Эуфемия?

– Я не живу, и кто знает, вернусь ли еще. У меня было много одежд, одна прекрасней другой…

– Эуфемия, – требовательно произнес ее имя Нарцисс. – Ты, наверное, хочешь нам что-то сказать. Ты так быстро пришла к нам. Говори же! Факундо уже был здесь.

(Ногти Сусаны впились мне в ладонь. Решив, что она подает мне какой-то знак, я попытался ответить, сжав ее руку. Неожиданно для меня рука отозвалась резкой дрожью, почти конвульсиями. Бедная Су, ей-то зачем было влезать во все эти игрища? А с другой стороны – рука Марты: неподвижная и ледяная, словно окаменевшая.)

– У Факундо разбито лицо, – отчеканила Эуфимия. – Он мертв, да, он мертв.

– Его убил Сантос Перес, – будто по учебнику истории, произнес Нарцисс; мы все вздрогнули, словно эти слова абсолютно не вписывались в атмосферу происходящего. Но еще более резко отреагировала Эуфемия. Сначала она тяжело задышала, а затем вдруг разразилась смехом, она смеялась и смеялась, истерически, будто испуганно кудахчущая курица, и с каждым взрывом ее смеха воздух в комнате казался мне все более спертым, я уже раскаивался в том, что привел сюда Монью и Лауру, мне хотелось прекратить все это, заткнуть рот Эуфемии. Но вместе с тем происходящее мне нравилось, и мысленно я требовал от Нарцисса продолжения.

– Его убил Сантос Перес, – повторил он. – Мы все это знаем.

Смех оборвался на какой-то всхлипывающей ноте. В том месте, где рождался голос Эуфемии (рядом с головой Марты, но выше), я, кажется, на какой-то миг увидел некую полупрозрачную вязкую тень. Но стоило мне моргнуть, как загадочное видение исчезло. А Эуфемия продолжала хрипло дышать.

– Его убила Марта! – прокричала, почти провизжала она так страшно, что рука Сусаны, словно сороконожка, перевернулась в моей ладони. – Мечом! Мечом, мечом, мечом!

– Эуфемия, – послышался все такой же ровный и спокойный голос Нарцисса. – О ком ты говоришь?

Словно молния ударила меня по глазам: это Хорхе, не выдержав напряжения, щелкнул выключателем. Никого, кроме нас, в комнате не было, а сам Хорхе лицом походил на измученного бледного Пьеро.

– Ну ты и болван, – вполне любезным тоном заявил ему Нарцисс. – Теперь все, больше она сегодня не вернется. С Эуфемией так обращаться нельзя.

Хорхе посмотрел на него пустыми глазами, затем подошел к Марте и остановился рядом с нею. Марта сидела на своем прежнем месте – тихая, погруженная сама в себя. Мне показалось: Хорхе хотелось обнять и успокоить ее, но он ограничился только тем, что встал за спинкой ее стула, всем своим видом выражая готовность защитить сестру от любых напастей. Лаура, еще не придя в себя от пережитого страха, восхищенно смотрела на него. По правде говоря, бледность была ему даже к лицу, никогда раньше я не видел Хорхе таким красивым.

– Финал сеанса оказался несколько скомкан, – сказал Нарцисс, растирая себе руки. – Символика разговора весьма неопределенна и требует расшифровки и толкования. Честно говоря, я не удовлетворен таким результатом. Виноват же во всем наш коллега, поспешивший так глупо прервать столь интересно начинавшийся разговор.

Я посмотрел на Сусану и удивился: на ее лице было выражение облегчения. Она бодро встала из-за стола и занялась приготовлением кофе и других напитков. Пройдя мимо Ренато, который, не замечая никого и ничего вокруг, смотрел в одну точку перед собой, я подошел к его сестре.

– Мои поздравления, Су.

– Интересно: с чем это?

– С новостями. Какими бы они ни были, для тебя они, похоже, оказались добрыми.

Она пожала плечами, словно давая понять, что ничего серьезного не произошло.

– Единственное, что, пожалуй, имеет значение, – тихо сказала она мне, – это то, что Ренато теперь понял, как нужно закончить картину.

– Ты так думаешь?

– Я уверена. И чем быстрее он этим займется, тем лучше. Нужно брать быка за рога.

– Рог тут я вижу только один, да и тот – стальной. Это если забыть о том, что рог, как и клинок, сам по себе никакой опасности не представляет. Причину, побуждающую руку совершить роковое движение, – вот что нужно найти и устранить.

– Это уже не важно. – Су широко улыбалась мне. – Разумеется, все это глупо, и ничего хорошего здесь нет… Но был вариант еще более страшный.

– Какой, Су?

– Тот, о котором я думала, тот, которого я так боялась.

– Какой же? Объясни…

– Я хочу пить, – сказала Сусана. – Я очень хочу пить.

III

i

– В последнее время я заметно усовершенствовался в искусстве написания исторических стихов, – говорил я Марте, явившейся – сникшей и измученной – ко мне домой. – Влияние твоего замечательного брата приводит к тому, что мои успехи становятся все более значительными. От уровня Сесара Вальехо до Хорхе Нури я взлетел со скоростью кометы.

– Вальехо был той еще скотиной, – льстиво поддакнула мне Марта. – Ничего более брутального, чем его стихи, я не знаю. Впрочем, Хорхе будет почище него. Ладно, валяй, читай. А я заодно запишу – сохраним что-нибудь и из твоих творений для потомства.

Я преподнес ей несколько фрагментов, которые сейчас представляю вашему вниманию в той же последовательности.

С моей левой ногой творится что-то неладное. Разутая, она выглядит довольной и здоровой, хотя подчас ее сводит судорогой так, что пальцы растопыриваются, и между ними виден ковер – вот ведь странное дело. Когда же я иду, обутый, по улице и меньше всего ожидаю беды, вдруг в башмаке ощущаю какое-то жжение. Неведомые силы крутят мне пятку и выворачивают ступню; я почти слышу, как хрустят пальцы и громоздятся один на другой. В отчаянии я возвращаюсь домой, безутешный (как-то раз мне пришлось обнажить свою ногу прямо в кондитерской лавке); сорвав со стопы башмак и носок, я вижу окровавленные пальцы, вырванные ногти, и носок мой, кстати, изодран в клочья. А в глубине моего башмака рождается запах – запах битвы, аромат пота и крови множества людских тел, эти люди сошлись в последнем бою и ищут в нем смерти.

Она вечно падала со стульев, и вскоре все поняли, что нет смысла подыскивать ей глубокие кресла с высокими подлокотниками. Она садилась – и тотчас же падала. Иногда она падала навзничь, но чаще всего – на бок. Но вставала и улыбалась – добродушие отличало ее, и понимание, понимание того, что стулья – это не для нее. Она приспособилась жить стоя. Стоя она занималась любовью, на ногах и ела, и пила, она и спала не ложась, опасаясь упасть с кровати. Ибо что есть кровать, как не стул для всего тела? В день, когда она умерла, ее, торопясь, положили в гроб; столь же спешно он был заколочен. Во время бдения над усопшей гроб то и дело клонился то в одну, то в другую сторону – он словно хотел куда-то упасть. Чтобы отдать усопшей последний, по совету родителей гроб пригвоздили к полу. И как только ее опустили в могилу, мать с отцом отправились в мебельный магазин; там они накупили себе много стульев, ибо пока она жила в этом доме, в нем не было ни единого стула: ведь каждый раз, захотев присесть хоть на миг, она непременно падала на пол.

Я ощутил желание высморкаться и вынул тонкий, белоснежный платок – тот, что нежнейшим и мягким пухом встречает радостный нос. Я просморкался изо всех сил – нравится мне сморкаться, понимаю я в этом толк – и, прочистив ноздри и пазухи, я отнял платок от лица. Бросил взгляд на платок – и родился в груди моей жалобный стон, ибо вместо крохотных янтарных лужиц обнаружил я на своем платке плотную черную кучку мохнатых ресниц.

– Ну, положим, с теми, что сочиняет Хорхе, их и сравнивать нечего, – недовольно заметила Марта. – Да, все три – неплохие эскизы, но уж больно хорошо продуманные. И это – если не считать влияния Мишо, которое за версту видать.

– Думаешь, у меня может получиться лучше? – с надеждой в голосе спросил я.

– Общество Хорхе идет тебе на пользу. А как сонеты? Балуешься?

– Да, но скорее для тренировки. Я десять лет овладевал этой формой и совершенствовался в ней. Теперь, набив руку, нужно постоянно поддерживать себя в форме. Сама понимаешь: книжечка сонетов – это то, что всегда пригодится в жизни. Я их сочиняю и коплю. Коплю, коплю, а потом выбрасываю залпом – как сперматозоиды. А то, что я тебе только что прочитал, это совсем другое дело. Это своего рода высший пилотаж. Исполнить такое куда труднее и одновременно – куда легче. Не каждый день приходит подобное озарение, как с тем же платком.

– На Хорхе они снисходят так часто, что он даже теряет аппетит. Он уже неделю ничего мне не диктует, зато, высунувшись в окно, часами выкрикивает свои шедевры. Соседи из дома напротив пригрозили недавно, что вызовут полицию. Интересно, а в чем его могут обвинить? – спросила она со столь свойственной ей способностью спускаться с небес обсуждения поэзии на землю по-детски наивного восприятия мира.