Руками не трогать - Маша Трауб

– А что у вас здесь? – спросил Михаил Иванович, подозрительно глядя на одну из дверей, в которой торчал ключ.

– Здесь? Кабинет сотрудника, – не сразу переключилась с темы гениальности на дверь Берта Абрамовна.

– А почему ключ снаружи?

– Не знаю. У нас вообще не принято кабинеты запирать.

– Давайте зайдем.

– Ну раз вы настаиваете…

Берта Абрамовна дернула дверь наверх и на себя и только после этого смогла провернуть ключ.

– Господи, ну слава богу! – кинулась ей на грудь женщина.

В кабинете было мутно, как в тумане, от сигаретного дыма. Отчетливо пахло спиртным. При этом форточка была разбита.

– Что там у вас случилось? – спросила женщина.

– Это что у вас случилось? – строго спросила ее Берта Абрамовна.

– Творческие личности, говорите… – опять стал суровым Михаил Иванович. – А пожарная безопасность? И почему позволено распитие спиртных напитков на рабочем месте? И опять порча имущества – фортка разбита.

– Да, что-то разбитого стекла сегодня многовато, – согласилась Берта Абрамовна.

– Что у вас за повод? – строго спросил полицейский.

– Поминки, – тяжело вздохнула женщина.

– Кто-то у вас умер? В музее? Когда? Убийство? Почему меня не поставили в известность? – Полицейский Мозговой был в ярости. На самом деле от испуга. Он на секунду представил себе, как порча музейного имущества и разбитая форточка превращаются в убийство. А с этими дамочками раскрыть его не то что он не сможет – Пуаро бы не справился.

Была у Михаила Ивановича такая слабость. Он ее стеснялся и старательно скрывал. Полицейский Мозговой обожал детективы. Эркюль Пуаро был его кумиром. Отдавал должное он и Ниро Вульфу, и даже мисс Марпл, но с некоторым скептицизмом. Вся его маленькая домашняя библиотека состояла из классических детективов. На старом видеомагнитофоне, который уже не мог самостоятельно выплюнуть кассету, только с помощью карандаша, Михаил Иванович пересмотрел все серии про знаменитого бельгийца, шлепая себя от восторга по ляжкам, когда тот находил разгадку. И тому, кто сказал бы, что этих героев не было, что они никогда не существовали в реальности, полицейский Мозговой не подал бы руки. Впрочем, втайне он мечтал оказаться в такой же ситуации, раскрыть самое нераскрываемое преступление и уйти с достоинством.

– Какое убийство? – ахнули женщины, вернув полицейского к реальности. – Где? У нас? О боже! А кто умер?

– Так, спокойно. Значит, убийства не было? А поминки? – Михаил Иванович показал на две пустые бутылки шампанского и початую бутылку виски.

– Так это ж Яблочников умер! – почти радостно воскликнула женщина, которая была явно не трезва. – Берта Абрамовна, я его все-таки добила!

– Что значит – «добила»? – уточнил строго Михаил Иванович.

– Она отдаст мне партитуру! Вдова! Она согласилась! – не сдерживая восторга, продолжала женщина, обращаясь исключительно к Берте Абрамовне.

– Так значит, покойник есть, раз есть вдова. Фамилия – Яблочников. Правильно? – уточнил полицейский.

– Да нет же! – отмахнулась от него женщина. – Сначала умер Белецкий, а теперь вот Яблочников. Представляете, какая удача? Я ведь и не думала, что все так просто окажется!

– Так. У вас есть бумага и ручка? – спросил полицейский.

– Есть. А что? – опешила женщина.

– Садитесь и пишете. Подробно. Кто умер, когда умер, почему умер и какое вы имеете к этому отношение. Понятно?

– Ничего я писать не буду! Вы вообще кто? – Женщина повернулась к полицейскому, как будто только что его увидела.

– Мозговой, Михаил Иванович, – представился тот.

– Как Глинка! – обрадовалась женщина.

– Ваши документы! – рявкнул полицейский.

– Сейчас, сейчас, я вам все покажу! – Женщина кинулась к рабочему столу и начала собирать в кучу разбросанные листки бумаги. – Это просто удивительно. Я ведь разыскивала запись этой кантаты, чтобы расшифровать со слуха, по тактам, изучила все произведения Яблочникова того периода… Месяцы работы… И тут вдова согласилась отдать мне партитуру! Вы понимаете, что это значит? Это перевернет музыкальный мир и выявит истинных героев. Мы сможем доказать, был ли плагиат или Яблочников был по-своему талантливым мистификатором. И Белецкий. Теперь, когда есть партитура, его гениальность станет бесспорной!

Со стороны женщина казалась безумной.

– Паспорт! – остановил ее монолог Михаил Иванович.

– Какой паспорт? – удивилась женщина. – Чей? Зачем? – Она посмотрела на полицейского так, как будто разговаривает с умалишенным. – Берта Абрамовна, у меня все получилось! Представляете? Я сама не могу в это поверить! Берта Абрамовна! Ну, скажите хоть что-нибудь! Почему вы молчите?

– Михаил Иванович, дорогой! – Берта Абрамовна натужно улыбнулась. – Позвольте вам представить нашу уважаемую смотрительницу Снежану Петровну Небоженко. Дело в том, что Снежана Петровна, можно сказать, наша подвижница, она возвращает произведения в культурный оборот.

– А я что, не подвижница? Кто зеркало на себе через всю Москву тащил? Кто чистит инструменты? – Оказалось, что на пороге кабинета стояла Ирина Марковна, которая недолюбливала Снежану Петровну и была возмущена тем, как Берта Абрамовна ее представила.

– О господи, Ирина Марковна, вы тоже подвижница! – Главная хранительница повернулась к ней с ласковой улыбкой, правда, в глазах читалась явная угроза. – Никто не умаляет ваших заслуг!

– Небоженко? – уточнил полицейский. – Украинка? Разрешение на работу имеется?

– Почему украинка? – искренне удивилась Снежана Петровна. – Я русская.

– А кто такой Белецкий? И этот, Яблочников? – спросил полицейский, сверившись с пометками в записной книжке.

– О, это удивительная история! – У Снежаны Петровны загорелись глаза. – Белецкий польский композитор. Мало известный и изученный, но совершенно гениальный. Он умер.

– Поминки по нему, – уточнил совершенно серьезно Михаил Иванович.

– Да нет же! Яблочников умер, и я совершенно случайно оказалась на его поминках, меня вдова пригласила, лично. – Снежана Петровна опять обращалась к главной хранительнице, как будто та могла перевести ее слова полицейскому с русского на понятный. – Так вот, вдова согласилась отдать мне кантату! Понимаете?

– «Кантату», – записал Михаил Иванович.

– Да, кантату! Белецкого! Ранее неизвестное, считавшееся утерянным или, по некоторым источникам, никогда не существовавшее произведение! То есть его никто не слышал. Ну, почти никто. Эта кантата… Можно сказать, она была легендой. Партитура хранилась у Яблочникова. Он ее получил от вдовы Белецкого. А теперь вот я, то есть мне… и тоже вдова. Это ведь мистика! Или историческая усмешка! Вы меня понимаете?

– Ладно, потом, – отмахнулся Михаил Иванович. – Почему у вас тут спиртное, сигареты и фортка разбита?

– Форточка, – мягко поправила его Берта Абрамовна.

– Так я думала у вас там пожар! Сирена завыла. А меня в кабинете кто-то закрыл! Я же выйти не могла – дверь снаружи заперта! Я, когда услышала сигнализацию, хотела выбраться, разбила форточку, но потом передумала вылезать – решетки же на окнах.

– А до того как форточку разбивали, о решетках не подумали? – спросила Берта Абрамовна.

– Нет, – честно призналась Снежана Петровна. – Лучше скажите, кто меня закрыл?

– Я и закрыла! – ответила Гуля, которая появилась из-за спины Ирины Марковны.

– Зачем вы заперли Снежану Петровну? – устало спросила Берта Абрамовна.

– Так рабочий день закончился! Я же не знала, что она там квасит в одно горло! – возмутилась уборщица.

– Гуля, выбирайте выражения, – прервала ее главная хранительница.

– Она специально, – сказала Снежана Петровна.

– Конечно, специально, – радостно подтвердила Гуля. – А то я помою полы, а некоторые тут за ночь натаптывают!

– Гуля, идите работайте! – велела Берта Абрамовна. – Ирина Марковна, вы что-то хотели?

– А? Я? Хотела, да. У меня дети дома одни. Несовершеннолетние, между прочим. Можно я пойду?

– Мать-одиночка? – уточнил Михаил Иванович.

– Почему «одиночка»? У меня муж есть! – воскликнула Ирина Марковна.

– Тогда никто не расходится, – строго сказал Михаил Иванович, – пока не составлен протокол. Я должен переписать все данные. Так, через пятнадцать минут все сотрудники должны собраться в буфете. При себе иметь паспорта, водительские удостоверения или другие документы, удостоверяющие личность. Все. – Михаил Иванович Мозговой твердо прошествовал к буфету и занял центральный столик. Он аккуратно смахнул крошки с клеенчатой скатерти и начал раскладывать бумаги – блокнот, протоколы допроса свидетелей.

Берта Абрамовна тяжело вздохнула и отправилась в свой кабинет – прийти в себя, поправить прическу, собраться с мыслями. Она никогда не жаловалась на здоровье и усталость – не позволяла себе. Только сегодня, в разговоре с этим полицейским, у нее невольно вырвалось то, что она скрывала даже от себя самой – если она уйдет из музея, если останется без работы, то умрет. Ненужность – вот, что самое страшное в ее возрасте. Да, она очень переживала за Лейлу – не как за сотрудника, а как за человека, как за саму себя. И только поэтому не могла отправить ее работать в архив, подальше от людей, детей. Ведь в этих экскурсиях была вся жизнь Лейлы. А ее, Берты, жизнь – в этом музее, в этих никому не нужных съемках, в ее сотрудниках, за которых она несет ответственность. И если она уйдет, они устроятся, люди молодые еще, а она – нет. Останется одна. А может, и они не устроятся, так и останутся неприкаянными, а у нее от переживаний вылезут все болячки, начнутся боли, наступит старость. Настоящая. Она сгорит за месяц, как уходят старики, с виду казавшиеся бодрыми и крепкими здоровьем. Скольких она уже похоронила? Тех, кто ходил, двигался и вдруг ушел. Две, три недели в больнице, и все – нет, как и не было.