Время жить и время умирать - Эрих Мария Ремарк

Они сидели, искали и давили вшей. Головных вшей у Гребера не было. Лобковые и платяные вши на голове не живут, это давний закон. Вши уважали свои территории, между собой не воевали.

В тепле его клонило в сон. Он видел бледные тела товарищей, пятна обморожений на ступнях, красные борозды шрамов. Они вдруг перестали быть солдатами. Их обмундирование где-то прожаривали паром, а они были просто голыми людьми, которые ловили вшей, и разговоры их вдруг изменились. О войне никто уже не заикался. Все рассуждали о харчах и о женщинах.

– У нее родился ребенок, – сказал один, по имени Бернхард. Он сидел рядом с Гребером, и в бровях у него ползали вши, а он, глядя в зеркальце, их ловил. – Я два года дома не был, а ребенку четыре месяца. Она говорит, ему четырнадцать месяцев, и он от меня. Но мать мне написала, что он от русского. Да и писать об этом она начала только десять месяцев назад. До тех пор ни слова. Как ваше мнение?

– Бывает, – равнодушно сказал лысый мужик. – В деревнях много детишек от пленных.

– Вот как? Но мне-то что делать?

– Я бы такую бабу выгнал, – сказал кто-то, меняя бинты на ногах. – Это ведь свинство.

– Свинство? Почему же свинство? – возмутился лысый. – В войну дело обстоит иначе. Понимать надо. А ребенок кто? Мальчик или девочка?

– Мальчик. Она пишет, на меня похож.

– Если мальчик, то можно его оставить. Пригодится. В деревне всегда нужны помощники.

– Так ведь он наполовину русский…

– Ну и что? Русские – арийцы. А стране нужны солдаты.

Бернхард отложил зеркальце.

– Не так-то все просто. Тебе легко говорить. С тобой такого не случалось.

– Может, ты бы предпочел, чтобы ребенка твоей жене заделал какой-нибудь жирный боров из тех, что по брони дома отсиживаются?

– Ну уж нет.

– Вот видишь.

– Могла бы меня дождаться, – тихо и смущенно сказал Бернхард.

Лысый пожал плечами.

– Одни дожидаются, другие нет. Чего уж тут качать права, раз годами дома не появляешься!

– Ты сам-то женат?

– Нет. Слава богу, нет.

– Русские не арийцы, – вдруг сказал похожий на мышь человек, остролицый, с маленьким ртом. До сих пор он молчал.

Все воззрились на него.

– Тут ты ошибаешься, – отозвался лысый. – Арийцы они. Мы же с ними были союзниками.

– Недочеловеки они, большевистские недочеловеки. Никакие не арийцы. Так про них пишут.

– Ошибаешься. Поляки, чехи и французы – недочеловеки. Русских мы освобождаем от коммунистов. Они арийцы. За исключением коммунистов, понятно. Может, и не из лучших, не из господ, как мы. Обычные арийцы-работяги. Но истреблению не подлежат.

Мышь уперся:

– Они всегда были недочеловеками. Я точно знаю. Самые что ни на есть недочеловеки.

– Все давно изменилось. Как с японцами. Нынче и они тоже арийцы, с тех пор как стали нашими союзниками в войне. Желтые арийцы.

– Оба вы неправы, – пробасил невероятно волосатый мужчина. – Русские не были недочеловеками, пока мы с ними были союзниками. Зато теперь недочеловеки. Вот как обстоит дело.

– Так что ж ему делать с ребенком-то?

– Сдать куда надо, – снова веско сказал Мышь. – Легкая милосердная смерть. Что еще?

– А жена?

– Это дело властей. Заклеймить позором, обрить наголо, концлагерь, тюрьма или виселица.

– Ее пока что не трогали, – сказал Бернхард.

– Вероятно, они пока не в курсе.

– В курсе. Моя мать сообщила.

– Тогда, значит, власти продажные и халатные. Им тоже место в концлагере. Или на виселице.

– Слышь, отстань ты от меня, – неожиданно со злостью сказал Бернхард и отвернулся.

– Вообще-то француз, пожалуй, был бы лучше, – заметил лысый. – Согласно последним исследованиям, они только наполовину недочеловеки.

– Середнячки-вырожденцы. – Бас взглянул на Гребера. Тот обнаружил на его крупной физиономии легкую усмешку.

Кривоногий парень с куриной грудью, беспокойно сновавший по комнате, остановился.

– Мы – раса господ, – сказал он. – А все прочие – недочеловеки, это ясно… но, собственно, кого тогда считать простыми людьми?

Лысый задумался, потом сказал:

– Шведов. Или швейцарцев.

– Дикарей, – объявил бас. – Конечно же, дикарей.

– Так ведь белых дикарей давно уже не существует, – сказал Мышь.

– Да ну? – Бас пристально посмотрел на него.

Гребер задремал. Он слышал, как остальные снова принялись рассуждать о женщинах. Сам он мало в этом разбирался. Отечественные расовые теории не вязались с его представлениями о любви. Он отказывался думать о племенном отборе, о родословной и плодовитости. А солдатом разве что свел знакомство с несколькими шлюхами в тех странах, где воевал. Они выказывали такую же практичность, как члены Союза немецких девушек, но, по крайней мере, это была их профессия.

Они получили назад свои вещи, оделись. И вдруг опять стали рядовыми, ефрейторами, фельдфебелями и унтер-офицерами. Тот, что с русским ребенком, оказался унтер-офицером. Бас тоже. Мышь – обозным солдатом. Он совершенно сник, увидев, что другие – унтер-офицеры. Гребер осмотрел свое обмундирование. Оно было еще теплое и пахло кислотами. Под пряжками подтяжек обнаружилась колония беглых вшей. Все дохлые. Отравлены газом. Он сковырнул их ногтем. Потом всех отвели в барак. Политофицер произнес речь. Стоя на трибуне, позади которой висел портрет фюрера, он разъяснил, что теперь, когда едут на родину, они берут на себя огромную ответственность. О фронтовом времени нельзя говорить ни слова. Ни слова о позициях, населенных пунктах, армейских частях, передвижениях войск и местах дислокации. Повсюду подстерегают шпионы. Поэтому главное – молчать. Болтуна ждет суровое наказание. Ненадлежащая критика тоже приравнивается к измене родине. Войну ведет фюрер, он знает, что делает. Положение блестящее, русские совершенно истощены, они понесли катастрофические потери, а мы готовим контрнаступление. Продовольственное снабжение первоклассное, дух в войсках отличный. Еще раз: указывать названия каких-либо населенных пунктов – измена родине. Нытье тоже.

Офицер сделал паузу. После чего, уже другим тоном, сказал, что фюрер, несмотря на колоссальную занятость, заботится обо всех своих солдатах. Он распорядился, чтобы каждый отпускник привез на родину подарок. С этой целью ему выдадут продуктовый пакет, который дома следует вручить родственникам в доказательство, что на фронте все как нельзя лучше и солдаты даже могут привезти подарки. Тот, кто вскроет пакет по дороге и съест сам, понесет наказание. Проверка в пункте назначения все покажет. Хайль Гитлер!

Они стояли навытяжку. Гребер ожидал «Германии превыше всего» и «Хорста Весселя»; Третий рейх – большой мастер по части песен. Но ничего такого не произошло. Раздался приказ:

– Отпускники в Рейнскую область, три шага вперед!

Несколько человек вышли из строя.

– Отпуска в Рейнскую область запрещены, – объявил офицер. И обратился к ближайшему: – Куда хотите поехать вместо этого?

– В Кёльн.

– Я же только что сказал, Рейнская область под запретом. Куда хотите поехать взамен?

– В Кёльн, – недоуменно повторил тот. – Я из Кёльна.

– В Кёльн ехать нельзя, неужели непонятно? В какой другой город вы хотите поехать?

– Ни в какой. В Кёльне у меня жена и дети. Я работал там слесарем. Отпускной билет выписан в Кёльн.

– Вижу. Но туда вы поехать не можете. Поймите наконец! В настоящее время Кёльн для отпускников под запретом.

– Под запретом? – спросил бывший слесарь. – Почему?

– Вы с ума сошли? Кто тут задает вопросы? Вы или власти?

Подошел какой-то капитан, что-то шепнул офицеру. Тот кивнул. Потом скомандовал:

– Отпускники в Гамбург и в Эльзас, шаг вперед!

Никто не вышел.

– Рейнцам остаться здесь! Остальные, не в ногу, налево кругом! Шагом марш за пакетами!

Они снова стояли на платформе. Немного погодя подошли рейнцы.

– Что стряслось-то? – спросил бас.

– Ты же слыхал.

– В Кёльн тебе нельзя? Куда теперь поедешь?

– В Ротенбург. Сестра у меня там. Но что мне делать в Ротенбурге? Я живу в Кёльне. Что случилось в Кёльне? Почему мне нельзя в Кёльн?

– Осторожно! – сказал кто-то, глядя на двух эсэсовцев, которые, скрипя сапогами, протопали мимо.

– Плевал я на них! На кой мне в Ротенбург? Где моя семья? Они были в Кёльне. Что там стряслось?

– Может, твоя семья тоже в Ротенбурге.

– Нету ее там. Там нету места. И жена с моей сестрой друг дружку терпеть не могут. Что же стряслось в Кёльне? – Слесарь смотрел на остальных. В глазах у него стояли слезы. Толстые губы дрожали. – Почему вам можно домой, а мне нет? Столько времени прошло! Что случилось? Что с моей женой и детьми? Старшего Георгом звали. Одиннадцать лет. Что же там такое?

– Послушай, – сказал бас. – Ты ничего сделать не можешь. Отбей жене телеграмму. Пусть едет в Ротенбург. Иначе ты вообще ее не увидишь.

– А поездка? Кто ее оплатит? И где ей жить?

– Если тебе нельзя в Кёльн, то и жену твою оттуда не выпустят, – сказал Мышь. – Наверняка. Таковы предписания.