Гроза над Русью - Станислав Пономарев

— Простой ему мал будет, — сказал Слуд и сам затянул на Кудиме широкий боевой пояс из толстой кожи — честь для любого воина великая.

Тимка между тем тоже обрядился в добротный воинский доспех. Для его щуплой стати нашлось все, и сапоги тоже.

— Ну берегись, поганый козарин! — то и дело приговаривал К Тимка. — Теперича берегись!

— Да он тебя как ту вошу приплюснет, — посмеивались гриди.

— Шали-ишь! У меня руки есть, — показал тот на Пужалу.

— Ну коли так...

— А че мне сказывать, как тиун придет? Чегирь, он жадный до ужасти. Все как есть отымет, — сказал вдруг Кудим.

— А ты свово Чегиря под зад тем сапогом, што воевода наказал тебе справить. Да пошибче, — посоветовал седоусый гридень.

— Дак он тут же и дух испустит, — возразил Кудим. — А меня в поруб[41].

— Ну тогда положи его замест стрелы да пусти в поле с Ерусланова лука. Чать, далеко улетит, не воротится.

Кругом рассмеялись. Суровый воевода тоже не удержался от улыбки.

«По простодушию, не по глупости сие. Замордовали мужика...» — подумал Слуд. А вслух сказал:

— Ты теперь витязь старшой дружины великого князя Киевского и всея Руси Святослава. Кто ж посмеет тронуть тебя, когда грозное имя сие отныне хранитель твой!

И тут неожиданно взревели карнаи[42]. Хазары, подхватив лестницы и приметы[43], с визгом, грохоча мечами о щиты, двинулись на штурм северной стены Переяслава.

Загромыхали русские камнеметы, раскаленные в огне снаряды полетели навстречу врагу. Прыскнули со стен и башен тучи стрел.

Передние ряды перед рвом замешкались. Десятки кочевников тут же упали мертвыми и ранеными. Другие остановились было, но сзади напирали разъяренные толпы. Забрасывая ров приметами, они взбирались на вал. Вот уже лестницы приставлены к стене, петли арканов захлестывают зубья заборала[44]. Хазары остервенело полезли наверх, зажав в зубах лезвия мечей и кинжалов.

2. «Не летала бы зозуля к кречету...»

Глава первая

Цена хорошей смерти

Киев раскинулся на правом обрывистом берегу Днепра. Главный город Руси состоял из нескольких крепостей. Вышний град угнездился на самой вершине горы. Рядом, слева, чуть ниже пристроилась крепость Звенигород.

У подножия горы стоял военный посад — Пасынча Беседа, через которую вверх по оврагу проходил Зборичев взвоз: именно здесь великокняжеские тиуны и мытники взимали дань за переправу и торговую пошлину, поэтому и назвали взвоз Зборичевым.

В низине на отмели, при впадении в Днепр реки Почайны растекся деревянными одно— и двухэтажными строениями киевский Подол. На краю Зборичева токовища на Подоле расположилась единственная в языческом Киеве соборная церковь Ильи Громовержца — тезки Перуна. Островерхий купол белокаменного храма венчал золотой крест...

Через четыре часа бешеной скачки переяславская сторожа с пленным Хазран-тарханом остановила разгоряченных коней возле переправы через Днепр. И кони и люди шатались от усталости. К пристани подошел паром — две ладьи, скрепленные деревянным настилом. Княжьи отроки, встретившие сторожу, растолкали спешивших перебраться на правобережье и провели всадников вместе с конями на колеблющийся настил парома. Больше никого не пустили, и по команде кормчего гребцы разом налегли на весла.

Когда паром был уже недалеко от правого берега, Колюта глянул вверх. Вышний град показался ему парящим высоко в небе. Облака будто бы гладили его своими невесомыми белоснежными ладонями. Слева и справа город с посадами и крепостями окаймляло зеленое море лесов. А дома Киева, все его многочисленные постройки, точно ладьи в клочках пены, утопали в бело-розовой кипени садов. — Лепота и могутство град сей! — прошептал витязь. От красочного зрелища невольно захватывало дух, и волна умиления подкатывала к сердцу. Колюта зажмурился, а когда открыл глаза, паром уже входил в Почайну мимо двух сторожевых башен, похожих на сказочных великанов в островерхих русских шлемах. Сильное течение омывало основание башен, сложенных из огромных валунов. Сквозь бойницы смотрели на реку крепостные стрелометы, а на площадках верхнего яруса стояли наготове тяжелые камнеметы.

При необходимости русло Почайны перекрывалось толстой бронзовой цепью, усыпанной железными шипами.

Всадники сошли на вымол[45] Зборичева взвоза, и через Пасынчу Беседу, стали подниматься вверх на Гору, где в детинце Вышнего града стоял белокаменный княж-терем.

Хазран-тархан налитыми кровью глазами озирал высокие бревенчатые стены на краю обрыва, островерхие башни с бойницами, узкий проход меж двух крепостей и думал, что брать город со стороны реки, как то предлагали некоторые беки, было бы безумием... Конец Зборичева взвоза венчался тремя башнями. Одни ворота и через ров и отвесный ссмисажснный вал прямо на Воиново поле; другие влево, в крепость Звенигород. Всадники же повернули направо, в Вышний град.

Вечевая площадь перед воротами детинца была до отказа заполнена народом, и гонцам поневоле пришлось умерить прыть своих коней. Отроки поднесли к губам рожки и хрипло затрубили: народ хотя расступался, давая дорогу витязям.

В центре вечевой площади возвышалась трехсаженная фигура Перуна. На грубо вырубленном лике его блестели серебряные усы, голову венчала железная шапка, и ноги у идола были тоже железными. В правой руке он держал огромный камень-чашу, а в левой, поднятой вверх, — пучок золотых стрел. В глазницах Перуна горели кровавым огнем два больших рубина. Восемь негасимых костров денно и нощно полыхали вокруг Перунова капища. Сегодня пламя костров было особенно высоким и неистовым — волхвы совершали жертвоприношения. Они резали белых петухов, сливали кровь в золотые чаши, развешанные на шестах, а тушки бросали в огонь вместе с пахучими травами.

Около грозного идола был привязан к столбу голый до пояса полонянник-печенег, вчера вечером захваченный сторожей города Роденя. Глаза кочевника тоскливо смотрели на юг, в сторону Дикого поля, которое простиралось где-то там, далеко за горами киевскими и лесами печорскими. По обнаженному телу пленника пробегали иногда быстрые трепетные волны.

Хазран-тархан с ужасом смотрел, как полубезумные жрецы неистово кружились вокруг жертвы, пели что-то хриплыми голосами. Иногда они все разом вздымали над головами посохи, украшенные человеческими скальпами, и в исступлении восклицали:

— Пер-рун!.. Пер-рун!.. Пер-рун!..