Россия и русские в мировой истории - Наталия Нарочницкая

Соловьевский мощный порыв осмыслить мир в христианских категориях, чего уже никто на Западе не делал, произвел колоссальное впечатление и стимулировал богословскую и общественную мысль. Уже первые труды («Философские основы цельного знания», «Критика отвлеченных начал»), свидетельствовали о серьезнейших попытках с высоты обретенного человечеством знания и духовного опыта создать или выявить цельный метод познания, достичь синтеза теологии, философии и науки. В начале своего философского пути В. Соловьев проявлял славянофильские мотивы, которые сквозят в его суждении о Востоке — как «уничтожившем в Боге человека», о Западе — как «уничтожившем в человеке Бога», о мессианской роли России, которая есть «олицетворенный синтез». Отойдя от славянофилов, он так и не стал классическим западником, несмотря на проповедь слияния церквей под эгидой римского первосвященника.

Когда В. Соловьевым овладело почти фанатичное стремление к построению концепции всеединства, оно родило свою порочную логику, неумолимо ведущую к отрицанию ценности разных поисков универсального смысла мироздания. И первым, как подметил Б. П. Балуев, это почувствовал Н. Я. Данилевский, в статье «Владимир Соловьев о православии и католицизме» сделавший вывод, что Соловьев «воздвигает ложную концепцию всемирной истории»[49]. В. Соловьев создает свою систему как сложносоставное единство богословских опытов по восприятию Святой Троицы, концепции человечества в мире как устроения свободной теократии и Вселенской церкви. Но именно эти центральные темы философского творчества и религиозного искания Соловьева стали предметом дискуссий и не были приняты ни в России, ни в Европе. Начатая Соловьевым система всеединства стала темой С. Булгакова, П. Флоренского, С. Франка. Развитое в этой системе учение о Софии как о «душе мира» и «вечно женственном начале в Боге» породило немало сомнительных богословских доктрин. Софиология, продолженная П. Флоренским и особенно развитая о. Сергием Булгаковым (в крайних построениях доведенная до еретической четвертой женской ипостаси как добавления к Святой Троице) не избежала влияния гностического учения о «женском зоне», пантеистического и языческих представлений о соединении мужского и женского начал, рождающих мир как эманацию Божества, что ведет к неразличению Творца и твари, чем грешила и концепция всеединства В. Соловьева. ’

Земные построения на идее всеединства ради воплощения Святой Троицы привели, по выражению Е. Трубецкого, к «недозволительной рационализации мистического начала». Попытка возвести земную конструкцию вселенского единения христианского мира под властью русского самодержца и духовным авторитетом папского Рима в «свободной теократии» вызвали скепсис как в России, так и в Европе. В таком видении мелькают мечты и утопии, рожденные хилиазмом и забвением природной греховности человека. Соловьев обрушивается на византийское наследие, называя его «пылью», покрывшей «евангельскую жемчужину». Соединение в симфонии императорской и церковной властей якобы проистекало из отрицания христианства как силы социальной, как двигателя исторического прогресса и обрекало православные народы на крах в воплощении христианства в истории. Задача «очищения» этой жемчужины привела Соловьева к отрицанию вселенского характера православного опыта.

Созданный либералами, а затем эмигрантской философией (В. Н. Лосский, о. Василий Зеньковский) культ В. Соловьева затмил ортодоксальную православную русскую философию[50]. Многие поборники «вхождения в цивилизованное сообщество» ссылаются на эту крупнейшую фигуру в русской мысли как на «авторитетнейшего оппонента славянофилам», представляя его как безупречного западника. В. Соловьев, страстный адвокат единения России и Европы, в своем умозрительном построении «свободной теократии» создавал модели, совсем не являвшиеся идеалом либералов. Соловьев выводил толкования свободы, веротерпимости не из идеи незавершенности истины, а из доведенной до максимализма добровольности принятия Истины. Его нельзя назвать западником в общепринятом смысле — поборником просвещения, представительных учреждений и позитивного права.

Весомость и авторитетность всем высказываниям и мнениям В. Соловьева придавала слава, обретенная» им вовсе не на поле либерализма, а благодаря учению о Богочеловечестве. В его теории источник власти — Бог, а не народ. Православное самодержавие помазанника Божия — идеальное воплощение христианской идеи в государственности, а наднациональная организация католической церкви — наилучшая модель для вселенского утверждения христианства. Не Вольтер и Мабли, не Конвент или Декларация прав человека и гражданина вдохновляли Соловьева, но католицизм периода его торжества, подвижники его духа Бл. Августин и Франциск Ассизский, папский престол времен Григория VII, перед которым в рубище склонился император Генрих IV. Соловьевская «свободная теократия» — антипод правовому государству и полное отрицание позитивного права. Именно в христианском толковании «правовое государство» — легализация грехопадений человека, которого удержать от преступления можно лишь угрозой уголовного наказания. В. Соловьев был влюблен в еще непросвещенную Европу и, видя ее очевидную гибель, считал, что православная Россия способна удержать это падение своей жертвой и отказом от «собственного» мессианизма в пользу мессианизма вселенского.

Именно с В. Соловьева противопоставление «вселенского» и «национального» будет повторяться и тиражироваться (Г. Флоровский, Н. Бердяев). Знаток темы Третьего Рима Н. В. Синицына убедительно показывает, что это «противопоставление — продукт исторического и философского мышления Нового времени, как и противопоставление допетровской и петровской Руси… (подобно тому определению «средних веков» как «темных», которое им на Западе дали «Новое время» и эпоха Просвещения, чтобы оттенить собственное значение)»[51]. Многолетняя полемика, что бурлила вокруг философских идей В. Соловьева, сегодня предана забвению, поскольку обществоведение возведено на идее движения истории к единой модели через Марксовы формации или приобщение к «универсальной» западноевропейской цивилизации, что делает иные исторические опыты в лучшем случае неинтересными. Однако эта полемика свидетельствует, что В. Соловьев как философ своим оппонентам проиграл. Отчетливо обнажает первоначала мировоззрения дискуссия между Соловьевым и Л. А. Тихомировым по основным религиознофилософским вопросам, а также его спор с Н. Н. Страховым вокруг знаменитой книги Н. Я. Данилевского «Россия и Европа».

Основные построения В. Соловьева в области веры и истории под ярким пером Л. Тихомирова не выдержали критики. Это навязчивая утопия свободной теократии под короной русского самодержца и под духовной эгидой папы римского, отрицательное отношение к принципу автокефальных национальных церквей, искажение роли православия в истории России. Утверждая, что западный человек утратил веру и дух и великая Европа на пороге гибели, Соловьев подчеркивал глубокую пронизанность русского народа христианским духом, приводя сравнение самопрозваний как выражения национального идеала: у французов это «прекрасная Франция», у англичан — «добрая старая Англия», у немцев — «немецкая верность». «Называет ли русский народ Россию прекрасною, говорит ли он о русской славе или о русской честности и верности? — спрашивает Соловьев. — Желая выразить свои лучшие чувства к родине, он говорит только о «святой Руси». Вот идеал не консервативный, не либеральный, не политический, не исторический, не формально этический, а идеал нравственно-религиозный» («Национальный вопрос в России»). Это и делает русский народ единственным спасителем христианского мира, для чего он должен отдаться под эгиду папы и внести свой дух в растлевающуюся Европу.

Л. Тихомиров подмечает, что соловьевская оценка есть Валаамово благословение: Соловьев явился проклинать византийское наследие, но признал, что именно эта «пыль» смогла привести не менее грешного, чем другие, человека к мечте о святости как о высшем идеале жизни, то есть выполнить главную задачу, стоявшую перед Вселенской церковью, и которую смогла достичь только русская церковь, хотя у папизма была «вселенская верховная роль» вместо «бесплодной» «пыли» византийской симфонии. В результате происходит, по признанию самого Соловьева, «кораблекрушение христианства». Тихомиров высмеивает тезис Соловьева, что глубоко религиозный характер русского народа определяет его «историческое назначение доставить вселенской Церкви (т. е. папизму) силу, чтобы спасти и возродить Европу и весь свет». «Папство погубило все народы и государства, имевшие несчастье попасть к нему на воспитание, значит, нужно отдать папе тот единственный народ, который воспитан православной Церковью в истинно христианском духе»[52].