Фердинанд, или Новый Радищев - Я. Сенькин

Но тут нашему герою повезло: доказать, что непристойный акт оскорбления действием нанесен якобы самим Лилеевым, доносчик так и не смог[23]. Поэт отделался легким испугом, после чего первую в России сельскохозяйственную газету издавать перестал и налег на лирику. И все же усилия Лилеева в области практического земледелия не канули в омут безвестности. Переведенный им трактат «О дистиляции или винокурении Аглинском», подобно исландским сагам и кельтским легендам, передавался из уст в уста среди скобарей, и наставления из трактата потрясенные лингвисты из Петербурга записали в самых глухих деревнях аж в конце XX века.

Вообще же, подобно большинству просвещенных людей, Лилеев тяготел ко всему новому, неизведанному. Он подружился с соседским помещиком Ефимом Бухаровым, который, как сообщали «Псковские губернские ведомости» за 1840 год, первым внедрил среди скобарей ныне столь любимую ими картошку («второй хлеб») и даже изобрел чипсы. Как и Лилеев, занимаясь сельскохозяйственными опытами, Бухаров «случайно открыл, что свежий картофель, будучи разрезан на самые тоненькие кружочки и высушен при помощи солнца или печей, сохраняется долгое время безо всякой порчи. Дальнейшие наблюдения показали, что из четверика или 1 пуда сырого выходит 11,5 фунтов крепко высушенного картофеля». Обо всем этом Лилеев подробно написал в «Bauerfreund», но информация осталась сокрытой от мирового сообщества, тем более что дворня Бухарова, доведенная кормлением псевдочипсами до мятежа, в сущности, убила своего благодетеля, заставив его (насильно) съесть пуд этих самых проклятых чипсов. Историки классовой борьбы эпохи феодализма восстание бухаровских крестьян назвали «Чипсовым бунтом», отнеся его к эпохе так называемых «голодных бунтов», наряду с «Соляным» (в России), «Картофельным» (во Франции), «Бостонским Чаепитием» (в США), «Кофейным» (не помню где-то в Латинской Америке), «Селедочным» (в Голландии), «Устричным» на острове Мэн и «Соевым» (в Китае).

Стихи Лилеев-Струйский начал писать еще в детстве. Первое его стихотворение обнаружено, как ни странно… археологами на местном кладбище. На небольшом надгробном камне из каррарского мрамора сохранилась эпитафия на смерть любимого котенка:

Цветок, листов не распустивши,С полдня до вечера доживши,Издох! И утра не дождал.

Серьезно писать Лилеев начал еще в Пажеском корпусе. Поначалу его стихи посвящались исключительно морской тематике, что как-то вполне естественно вытекало из медицинской истории «гардемарина» Лилеева. Но уже и тогда он невольно внес вклад в песенное творчество советской поры: ведь это ему принадлежат строки знаменитой песни о моряке, приехавшем на побывку домой: «Как глаза закрою, море у меня в ушах шумит». Позже непокорную стихию в стихах Лилеева сменили другие темы — любовь, перси, ланиты, пастушки, лилеи, Морфеи. С ранних лет под псевдонимом Лилеев-Струйский (а также Ипполит Закатов) он печатался в «Русском инвалиде», «Северном Меркурии», а также в «Утешном Славянине» и «Уединенном Пошехонце» и «Покоящимся Трудолюбце». Всего им опубликовано пять стихотворений из восьми тысяч, написанных за долгую жизнь. К сожалению, огромные (in-folio), переплетенные в кожу эфиопского горного козла рукописные тома пропали в годы революции — невежественные крестьяне пошили сапоги из переплетов, а сами рукописи извели на цигарки. Некоторые листы деревенские ребятишки пустили на воздушных змеев. Один такой змей сорвался с гнилой бечевки и долетел до самого Порхова, где чудесным образом (перст судьбы!) упал к ногам единственного тогда еще не расстрелянного порховского интеллигента Якова Карловича Иогансона. Он подобрал рукопись, удалил с листов грязь и клей, переписал, а затем издал в шести экземплярах за свой счет поэтическую книгу Ипполита Закатова-Струйского, дав ей название: «Уединенная муза шелонского брега» (Порхов, 1920). Вот одно из стихотворений сборника:

Певец прекрасный, милый,Приятный соловей!Утешь мой дух унылыйТы песенкой своей.Ведь ты, мой друг, на воле,Не в клеточке сидишь!Почто ж так медлишь долеИ к милой не летишь?Ужели отлетелаПодруженька твоя?Увы! Судьба велела,Чтоб розно жил и я…Ах, если б хоть на времяЯ крылышки имел —Прощай, печально время!Я б к милой улетел.В объятиях любезнойЯ б век счастлив бы былИ в миг бы жребий слезнойВесь мир бы позабыл.

По поводу этого лучшего лилеевского шедевра в пушкинистике нет единодушия. Иогансон уверен в авторстве Лилеева, к этому склоняются и другие исследователи, но в последнее время высказывается довольно парадоксальная идея, что стихотворение принадлежит на самом деле Пушкину! На 1251-й Всероссийской пушкинской конференции, организованной в Пушкинских Горах, сенсацией стал доклад шведского профессора Ингмара Дериглазова — автора монографии «Мужики и Пушкин». Докладчик утверждал, что игумен Святогорского монастыря о. Геннадий, которому царизм поручил присмотр за вольнолюбивым поэтом, наведывался в дом Пушкина (вспомним записки Пущина) даже в отсутствие хозяина. Известно, Пушкин частенько уходил из Михайловского в поля с железной тростью в руках или нетерпеливо мчался к девушкам в Тригорское по пресловутой дороге дождей. Так вот, якобы о. Геннадий любил пошарить в мусорной корзине поэта и однажды выкрал оттуда порванную рукопись этого самого стихотворения. Многие дискутанты справедливо критиковали Дериглазова, делая упор на то, что в мусорной корзине в доме Пушкина могли храниться не только отрывки стихотворений самого поэта, но и произведения многих его собратьев по перу. Не исключено, что вирши сочинил сам игумен, кстати, не отличавшийся высокой нравственностью.

Подобно многим псковским помещикам, Лилеев был знаком с самим Пушкиным. Как-то на узкой дороге Великие Куки — Новоржев — Святые Горы их коляски сцепились осями, и поэты в четыре голоса (вместе с кучерами) изрядно повздорили. Разгневанный Лилеев плевался в Солнце русской поэзии, а титулярный советник Пушкин замахнулся на старика купленным на ярмарке апельсином и в горячке рассыпал по дну коляски большой бумажный кулек с этим экзотическим продуктом. Дело чуть не дошло до дуэли, но оси колясок вдруг расцепились, и разгоряченные потасовкой лошади навсегда разнесли двух поэтов, так по-настоящему и не насладившихся общением. Об этом мы узнаем из письма Лилеева П. Карамзиной, в котором он, среди прочих провинциальных новостей, с некоторыми поэтическими преувеличениями сообщает о своей стычке возле Святых Гор «с какой-то обезьяной в бакенбардах, которую везли поверх возка с апельсинами». Из этого пушкинисты заключили, что встреча поэтов состоялась в одно из воскресений августа 1824 года. Письмо обнаружили совсем недавно, поэтому Лилеев еще не включен Лазарем Абрамовичем Иерейским в знаменитый справочник «Пушкин и его окружение» наряду с горничной Наташей, владельцем кофейни Пфейфером и купчихой Шарлоттой-Вильгельминой Пфлуг. Впрочем, по некоторым сведениям, Пушкин, позже узнав, с кем он поссорился, решил навестить собрата по перу и помириться с ним, однако вышло все как-то неудачно: когда поэт подъехал к воротам лилеевского дома, толпа дворовых кинулась к нему и экипаж во двор вовсе не пропустила — оказывается, у барина был мертвый час, и дворня имела категорическое предписание никого не принимать — да хошь сам государь! За нарушение приказа всех тридцать караульщиков ожидала жестокая порка на конюшне. Эта угроза придавала молодцам такое рвение в защите покоя барина, что от этого чуть было не пострадало Солнце русское поэзии. Словом, Пушкину пришлось, плюнув с досады, повернуть домой, в Михайловское.

Естественно, у Лилеева при таком характере и без Пушкина врагов хватало. Им всем он, не колеблясь, поэтически плюнул в харю:

Враги ничтожные моей                    правдивой музы,Мой гений оковать                    не в силах ваши узы.Гоните же меня!                    Гоните клеветами.Глупцы! Я тем горжусь,                    что ненавидим вами!

Семьей Лилеев как-то не удосужился обзавестись, хотя имел и правильную сексуальную ориентацию и, как результат, сонм детишек. Часто, взяв в руки гобой любви и лавровый венок, Лилеев, в окружении двух десятков своих крепостных «нимфочек», наряженных на античный манер в полупрозрачные туники, выходил в луга. Там он возлежал на персидском ковре, они отгоняли от него оводов, слепней и водили вокруг хороводы. Разомлевший же барин пил шербет, одаривал их вниманием и тискал поочередно.