Дважды два — четыре - Сусанна Георгиевская

— Натэла! Натэла! — позвала учительница.

Приоткрылась дверь. В дверной щели показалось лицо не то девочки, не то мальчика лет пятнадцати, очень белое, с остреньким подбородком, какой бывает у котят. Вокруг лба этой не то девочки, не то мальчика торчали каштановые вихры, подхваченные узкой лентой. Не иначе, как здесь, в Сванетии, мальчики носят ленты.

Прищурился (или прищурилась), поглядывая на Костю, и, не сказав ни слова, громко захохотал.

— Он очень дикий и не учтиви, Натэли, — сокрушенно сказала учительница. — Ничего не могу поделать… Поздни ребенок, я его сильно избаловал… Он — ничего… Он лыжник. Он мастер спорта. Он и в Тбилиси был… Обещают даже послать в Москва…

На слове «Москва» опять приоткрылась дверь и снова выглянуло из дверной щели лицо юного мастера спорта. Синие глаза в упор, не мигая, насмешливо и нагло поглядели на Костю.

— Здравствуй, — сказал он растерянно.

Не ответив, мальчик — нет, девочка, все же девочка, захлопнула дверь.

И снова за дверью раздался («Погоди-ка! Ты у меня схлопочешь!») смех. Очень нахальный и очень звонкий.

8. Сверчки

Так вот какова она, чужая жизнь. Жизнь незнакомой семьи в этой Местии, о которой он раньше никогда и не слыхивал. Вот какова она, внезапно схваченная, подсмотренная, неподготовившаяся.

Он засек ее в самом ее разгаре. Так вот, оказывается, как здесь люди живут.

Вот муж учительницы — учитель. Сидит у радиоприемника. Музыка бежит сюда откуда-то издалека. Откуда? Этого Костя не знал. Не английский язык. Должно быть, из Франции. Может, из самого Парижа. А французы и знать не знают небось, что их песенка добежала до города Местии, к подножию вот этих башен, которые едва виднеются из окон в темноте. Во мгле угадываются они, во мгле… Темнее темного неба. Горы возвышаются одна над другой — странные, с округлыми, мягко очерченными вершинами. Лунный свет обливает деревья у дома и привязанную к дереву козу. Козья голова очерчена сияющим голубым кругом.

Учитель сидит в мягком кресле, читает английскую газету. Он одет в куртку. На ногах у него домашние шлепанцы. Его белокурые волосы гладко причесаны. Держит газету ухоженными руками, а на безымянном пальце учителя два кольца: одно обручальное, а другое с зеленым камешком. А на стене — оружие: кинжалы кривые и короткие, кинжалы длинные, в серебряных ножнах. Стена перед мужем учительницы вся сплошь увешана оружием. И рогами туров.

На тахте — ковер. На стене — ковер. Буфет полированный, точь-в-точь как у Юлика в Москве.

А как доставили этот буфет наверх, в горы? Очень просто: ехал, ехал — доехал. И встал тут. А чего же особенного? Дом как дом. Большая теплая комната.

Так вот как, значит, здесь люди живут. Сидят по вечерам в комнатах, надев вот эдакие шлепанцы, и читают разные иностранные газеты. И вот как сдержанно и вежливо улыбаются гостю, и вот как учтиво приподнимаются навстречу ему…

Учитель моложе учительницы. Удивительной она кажется рядом с ним, в своей черной одежде, в своем широком черном балахоне.

Собирает на стол. Платье колышется вокруг больших и сильных ног… Носятся следом за нею, вот эта черная юбка, плывут складки, кружат над мягко ступающими ногами.

Так вот как здесь люди живут! Хорошо и обыкновенно. Только разве подсмотришь, разве подслушаешь, любят ли эти двое друг друга, и разве догадаешься, о чем они друг другу наедине говорят?..

Из кухни в комнату тянет теплом и вкусными запахами. Звенит посуда. А она, учительница, словно большая черная птица. Но лицо до того человеческое, доброе, мягкое, с широко расставленными синими глазами…

— Натэла! Натэла!

Не отзывается. Не иначе, как он и на самом деле уж очень дикий, этот Натэла!

«Парле муа де ламур», — бормочет радио, вплетаясь в тихое мычание коровы и блеяние овцы.

— «Парле муа де ламур», — рассеянно подхватывает учитель, который, если верить стенам его комнаты, любит и неплохо умеет убивать туров.

Здесь все и обыкновенно и удивительно. И эта шкура, и гудение печки на кухне, и эта словно бы не всамделишная, а выступившая из сказки большая рука с серебряным блюдом, и эта улыбка.

А там, за окном, — горы. Горы и горы. Ничего, кроме неба и гор.

Уютно. Тепло. Очень хочется закрыть глаза и уснуть. Он дремлет. Тысячи неслышных сверчков принимаются верещать из углов, рассказывая обо всех домах на земле, где мир и покой.

Но в Сванетии нет сверчков. В Сванетии сверчков не бывает. В Сванетии — горы. Вот они, за окнами: гора над горой и опять гора.

В Сванетии нет сверчков. В Сванетии — козы. И дикий кабан. Форель и ослик. А сверчки здесь не водятся. Они любят тепло, сверчки. А какое особенное тепло Может быть в холодной горной стране, самой высокой в мире, самой близкой к небу, звездам и месяцу?

— Ну вот, ты собралась его кормить, а он спит! — слышит Костя насмешливый голос учителя.

9. Ночь

Его уложили спать в летней комнате. Здесь стояли четыре большие никелированные кровати, покрытые стегаными одеялами. Видно было, что комната необжитая, что давно лежат на кроватях эти крахмальные простыни и что давно никто не ходил по натертому полу.

Два окна. В окна глядятся горы. А у подножия гор что-то плоское, не иначе — берег Ингура. В тишине комнаты, в тишине дома слышится равномерное дыхание реки.

Там, за окнами, — выбивающаяся из земли травка, площади, дощатые тротуары, кустарник. Там, за окнами, — царство прозрачного воздуха и больших дальних звезд.

…Последняя ночь отделяет его от Жужуны. Завтра утром он уже будет в селении Калё. Завтра из обыкновенного мальчика Кости он сделается «досточтимым братом».

Оторвавшись от темной стены, взметнулась бабочка с крыльями, большими, как простыни. На свежеокрашенный пол от ее полета ложатся длинные бархатные тени.

…Колхоз Калё, где Жужуна, высоко в горах. Там луга, которые так красиво зовутся в учебнике географии альпийскими лугами. Там лед, он старый. Ему много столетий; камни на этих льдах зовутся моренами. За это время разрушались стены домов, воздвигались новые стены… Были войны, реки меняли русла, а лед все жил, жил…

Завтра он, Костя, увидит селение Калё.

Не спится… В столовой во время ужина он чуть не заснул, а сейчас отчего-то не может спать.

Отчего он не спит? Кровать мягкая, простыня прохладная, одеяло пухлое. Зачем он подпер подбородок ладонью, как будто боится опустить голову на подушку?

Что-то тихонько звенит за стеной. Должно быть, моет посуду учительница. Задребезжала ручка ведра. Так и есть: не спит хозяйка на кухне. А вот и дверь потихоньку скрипнула. Скрипнула дверь, и в комнату прорвалась узкая полоса света.

— Не спышь? — спросила учительница. — Тебе страшно? Хочешь, я посижу?

Мягко ступая большими ногами по темному полу, учительница подошла к кровати, оправила одеяло. Оправляя его, наклонилась к мальчику. От ее больших рук, от ее большого черного платья, от ее черной шали потянуло нежностью, которую он не знал, но будто видел когда-то во сне, когда был маленьким.

Его мама носила короткие платья. И волосы у мамы, как у Натэлы, короткие. После умывания мама их встряхивала, как Костя, и от волос летели брызги.

У мамы не было больших, теплых и добрых рук. Мама никогда не спросила бы взрослого Костю: «Тебе не страшно?» Никогда вот так не подошла бы, не оправила на нем одеяла, не положила бы ни с того ни с сего руку ему на голову.

А может, есть на земле шестой материк? Материнство? Когда-то давно он жил на этом дальнем материке. Перебирал короткими ножками, обутыми в вязаные башмачки, по теплым коленям мамы, трогал ладонями мамину щеку, цеплялся за ее юбку, когда учился ходить… И все-таки его молодая красивая мама была не то мама, не то мальчишка.

И, радуясь и удивляясь, он понял всю меру света дважды открытого им сегодня материка.

Здесь все другое. Это — Сванетия… Ясно!

«Женщина могуча… Недаром Землю и Смерть называют женщиной, как наших матерей».

Стало быть, каждое слово — правда в письме дедушки Гасвиани… Ведь раньше, до приезда в Местию, он, Костя, был человек совершенно темный и ничего такого не понимал.

— …Способный, такой способный, — услыхал Костя и понял, что это учительница рассказывает ему про Жужуну. — Он такой хороший, такой спокойный. Я тоже хотела быть научный работник, а стала учительницей. Не могла без Сванетии. Он способный, как Мария Кюри. Он будет как Мария Кюри.

Она говорила, и Косте казалось, что светится даже мягкий голос ее в темноте комнаты.

— А почему у вас платье черное? — ни с того ни с сего спросил Костя. — И платье, и косынка, и шаль?

Она удивилась.

— Это траур, Константинэ, разве ты не знал? У нас носят траур, когда умирает близкий. Это траур по брату. Он умер два года назад. А в Москве у вас разве не носят траур по тем, кого любил?.. Ты из Кахетии, — сказала она, помолчав. — Мы знаем, ты был в Кахетии, зарабатывал для сестры. Глупи. Ты мальчик. Секретарь Тэлави сообщил в райком Местии, что ты работал, Константинэ. А потом попал в наводнение. Нам сказал Бо́рис. Сегодня утром в школу позвонил Бо́рис… Трудно было тебе? — Она вздохнула. — Ты заслужил сестра. Он теперь тебе настоящий родной сестра. Помнишь вашу сказку — я люблю эту сказку — про сестрица Аленушка и братец Иванушка: «Выпей меня», — говорит речка; «подвяжи меня», — говорит ветка… Тебе трудно было, Константинэ… Ты спи, спи…