Воспоминания артистки императорских театров Д.М. Леоновой - Дарья Леонова

С этих пор интриги моих врагов усилились еще более. Вскоре после «Трубадура» ставилась опера «Марта», где мне должна была быть роль, но Федоров тщательно отстаивал, чтобы мне не давать ее. Так как другого контральто, способного заменить меня, не было, то он, лишь бы только я не играла, назначил на эту роль сопрано. Не желая давать мне хода, Федоров старался восстановить против меня тенора Сетова, который в то время имел громадное значение в оперном деле. Еще до отъезда моего за границу, Сетов приехал из заграницы в Петербург и взялся ставить в русском переводе иностранные оперы. Я тогда пела у него Лукрецию. Хотя роль эта написана для сопрано, но Сетов не находил в персонале русской оперы подходящего сопрано и счел более удобным дать эту роль мне по обширности диапазона моего голоса, и не ошибся. Успех был полный. В то время в итальянской опере в Петербурге роль эту играла Гризи, и я стараясь подражать ей, думала, что копирую ее, но критики мои нашли, что в пении моем и в моей игре была большая доля собственного моего характера, и исполнение вполне соответствующее этой роли. Теперь же Федоров так удачно действовал против меня, что мне долгое время приходилось ограничиваться весьма небольшим репертуаром, несмотря на всегдашние горячие приемы публики и лестные отзывы рецензентов. Какая бы новая опера ни ставилась, роли для меня не было, так что в конце концов я осталась с одной оперой «Жизнь за царя», которая буквально поддерживала меня, иначе я совершенно бы истомилась. Всякий раз, когда шла опера «Жизнь за царя» публика своим вниманием и приемом как бы выражала желание — видеть меня чаще. Но те, от кого это зависело, не хотели этого понимать. Однажды, приехал ко мне один любитель, Лисицин, и спросил меня: «Почему вы мало играете; мы вас не видим совсем?» Я объяснила ему, что это зависит не от меня, что я задавлена интригой. Желая ободрить меня, он взял меня за руку, подвел к фортепиано и сказал: «Вот каков должен быть ответ ваш на все эти интриги», и пропел разные вокализы. «Вам делают там гадости, — продолжал он, — а вы отвечайте им вашими занятиями, и поверьте, что в конце концов вы достигнете, чего желаете». Никогда не забуду этого справедливого совета. Действительно, когда все proteges начали уже терять голос, у меня, от постоянных занятий, он делался только сильнее. И однако же, не смотря на это, появиться в какой-нибудь новой роли было для меня великим затруднением. Даже выбор оперы для своего бенефиса, на что всякий артист имеет право, не удавался мне, потому что начальник репертуара, зная в какой роли я могу более выиграть, не давал мне такой оперы; наконец, я поставлена была в необходимость хитрить, чтобы достигнуть своего, именно хвалила те оперы и роли, которые мне не нравились и наоборот. Этот маневр мне удавался и я начала получать те роли, которые действительно желала исполнять.

Читатель может спросить, почему в службе моей являлись все такие неудачи, чтобы ответить на этот вопрос, надо объяснить различные обстоятельства и совпадения. Начало положено было начальником репертуара Федоровым. Я уже говорила, почему он стал моим врагом и продолжал держать себя таковым относительно меня, во все время моей и своей службы и даже до самой смерти. К этому присоединились интриги против меня другим личностей; так, например, капельмейстер Лядов не сочувствовал моим успехам, потому что конкурентка моя по ролям, очень любимая им, была нелюбима публикой. Однако же, не смотря на последнее обстоятельство, она, благодаря покровительству Лядова, имела всегда преимущество передо мной, ей давались роли, которые следовали мне. Я была тут совершенно бессильна, тем более, что не умела никогда действовать окольными путями, а пути эти применялись против меня. Кроме того, врагам моим удалось посредством сплетен восстановлять против меня Сетова, от которого в то время зависела постановка и весь ход русской оперы. Если присоединить к этому различных персонажей, которые завидовали моим успехам в публике, то, ясно будет видно, была ли у меня возможность бороться. Бывали вещи, можно сказать, вопиющие. Так, однажды, Сетов заболел; существование наше, значит, остановилось также, потому что главные средства к жизни составляли разовые деньги, ибо жалованье было крайне скудное и жить на него было невозможно. Я в то время получала уже 25 рублей разовых. Болезнь Сетова, следовательно, принесла громадный убыток всем артистам, и уже поэтому одному всякий из нас от души желал скорейшего выздоровления Сетова. Наконец, он выздоравливает и назначается его бенефис. Ставились «Гугеноты» в первый раз на русском языке. Мне дали роль пажа. Назначают репетицию, где в первый раз после болезни должен появиться Сетов. Ехав на репетицию, я от души радовалась, как вероятно и все другие, что Сетов выздоровел. Каково же было мое удивление: является Сетов, и, обращаясь ко мне, говорит: «Я жив, пожелания ваши не исполнились!» Выходка эта до такой степени поразила меня, что тут же, на репетиции, мне сделалось дурно, и меня увезли домой в болезненном состоянии. Успокоившись, я по прежнему исполняла мои обязанности и когда, через несколько дней, опять назначили репетицию «Гугенотов», я, конечно, волей — неволей, должна была участвовать. Неприятное столкновение мое с Сетовым вызвало в каких-то неизвестных мне друзьях моих отпор, который вместо пользы повел только к еще большим для меня неприятностям. Эти неизвестные друзья мои оказали мне медвежью услугу. Дело произошло так: бенефис Сетова назначен был на Рождестве. Накануне приносят мне неизвестно от кого сверток нот. На вопрос мой: «от кого?» — прислуга отвечала, — что посланный велел только передать мне, не сказав от кого. В свертке оказался романс, слова которого были странны и непонятны для меня. Название его: «Подарок на елку». Виньетка сделана была от руки. Содержание текста приблизительно следующее: «Нашего соловушку не возлюбил коршун, и коршуну этому отомстим ужасно». Написано было стихами. Я не обратила внимания на значение этого текста, мне решительно не пришло в голову, чтобы слова эти имели какую-нибудь заднюю мысль. Впоследствии же оказалось, что смысл их касался прямо отношений Сетова ко мне. Когда, в день бенефиса Сетова, все артисты собрались в театре, готовились и одевались, в уборную мою прибегают и говорят, что Сетову подали какую-то шкатулку, которая, если б он раскрыл ее, могла бы нанести ему вред. Никого, наверное, не могла поразить эта весть так, как меня. Тотчас же пришло мне в голову, что нет ли тут какого-нибудь соотношения со словами романса, поднесенного мне неизвестным лицом накануне Рождества, под названием «Подарок на елку». Никто, конечно, не страдал в эту минуту так, как я. Если бы могла я предвидеть что-нибудь подобное, то, конечно, употребила бы все усилия, чтобы не допустить такого низкого поступка. Мне это прискорбно было тем более, что взгляд мой на искусство всегда был слишком высок, чтобы сочувствовать подобным проделкам. Я любила сцену. Это был мой кумир. Для всякого истинного артиста сцена представляет из себя как бы святилище искусства, куда не должны проникать никакие недостойные поступки, каковы бы ни были отношения действующих лиц. К сожалению, в большинстве случаев, это бывает иначе, и у нас сцена представляет из себя арену интриг, что испытали многие, что чувствовала и я на себе и что всегда противно было моей натуре и моим убеждениям. И в данном случае нанесение такого оскорбления, какое сделано было Сетову, где бы и кому бы то ни было, не заслуживает никакого оправдания и, конечно, уже никаким образом не согласовалось с моими понятиями. Неизвестные мои друзья оказали мне плохую услугу, потому что Сетов говорил и прямо утверждал, что сделала это я.