Унесенные страстью - Джилл Барнет

Послышались грохот и громкое гэльское проклятие. Через несколько секунд входная дверь хлопнула.

С минуту оба брата молчали. Наконец Калем выдвинул ящик стола и вынул мешочек с деньгами. Он бросил его Эйкену.

– Заплати им еще, чтоб они убрались, и пусть кто-нибудь доставит их на берег.

– Мне придется поехать в школу. – Эйкен поднялся и взял письмо. – Я заберу их оттуда.

Он было направился к двери, но задержался у бюста Роберта Брюса. Эйкен потрепал его по макушке. Подражая Фергюсу, он произнес:

– Не волнуйся, Робби, дружочек. Тебе нужно жениться, вот что, парень, и уж старый Фергюс позаботится об этом. Он скоро привезет тебе Венеру Милосскую – жди со дня на день!

– Вряд ли ты бы так веселился, если бы они гонялись за тобой.

Эйкен в ответ лишь рассмеялся, как и обычно, когда Калем в очередной раз попадал в подобную передрягу.

– Слушай, ты, главное, увези этих женщин. Заплати им, откупись от них как угодно. Мне вовсе не улыбается, чтобы они торчали на острове, как те в прошлый раз.

Эйкен дважды прищелкнул языком, и жеребец подбежал к нему. Одним неуловимым движением Эйкен вскочил в седло. Опираясь о луку седла, он улыбнулся Калему:

– Не беспокойся, брат. Я обо всем позабочусь.

Он пригнулся, припав к холке лошади, и выехал из библиотеки. Однако уже в дверях Эйкен задержался и обернулся.

– Я прослежу, чтобы этих женщин забрали с острова. – Он шутливо отсалютовал Калему и добавил: – Но не раньше, чем будут готовы пироги.

Глава 6

Если кто-нибудь обидел тебя и ты не уверен,

умышленно он это сделал или нет, – не стоит

прибегать к крайним мерам; ты просто выжди,

пока не подвернется удобный случай,

и стукни его по голове кирпичом.

– Учитель арифметики не мог прийти в себя минут пять, мистер Мак-Лаклен.

Гнусавый пронзительный голос мисс Вирсавии Харрингтон проникал сквозь ореховые двери, отделявшие кабинет директрисы от маленькой приемной.

Семилетняя Кирсти Мак-Лаклен ткнула локотком под ребро своего брата Грэма и, прошмыгнув мимо него, приникла глазом к замочной скважине в двери приемной.

– Я ведь первый сюда пришел, – заныл Грэм вполголоса.

Девочка обернулась, почти вплотную приблизив к нему рассерженное личико; обычно это оказывало нужное действие.

– Тсс! Из-за тебя мне ничего не слышно.

Грэм обозвал ее чертовкой, едва разжимая губы, однако Кирсти на сей раз предпочла пропустить это мимо ушей. Если Грэма стукнуть, он может завопить, и тогда их обоих прогонят. Она лишь подвинулась так, чтобы брат ничего уже не смог разглядеть из-за ее спины и юбок, потом слегка повернула голову, чтобы получше видеть отца.

Тот стоял, легонько опираясь рукой о мраморную каминную полку в изысканном кабинете Харрингтон-Холла, сплошь заставленном тонконогими столиками и овальными креслами с позолотой, чьи уродливые ножки выгибались, точно взметнувшиеся вверх кулаки, предупреждавшие, что лучше вам держаться от них подальше. На холодном деревянном полу лежали турецкие коврики с каким-то непонятным темно-синим узором – похоже, это были деревья. Странно, неужто в Турции деревья и в самом деле синие, с удивлением раздумывала Кирсти, а хрупкие на вид, изящные безделушки, расставленные по всему кабинету, вечно смущали ее, когда ей доводилось бывать здесь. Казалось, эти фарфоровые фигурки могут превратиться в осколки, даже если заговорить чуть погромче.

Кирсти подумала, что отец ее столь же неуместен в кабинете Харрингтон-Холла, как и сама она в этой школе. Странно было видеть его здесь. Ей была знакома эта комната; девочка провела в ней немало неприятных минут, стоя перед огромным, сурово-чопорным столом мисс Харрингтон, в то время как директриса наставляла ее относительно поведения, приличествующего истинной маленькой леди и уж тем более ученице школы Харрингтон.

Так что видеть отца, с его громадными сильными руками, в окружении этих нежных, из тончайшего французского фарфора, статуэток было довольно странно. По мнению Кирсти, отец был неотделим от острова – она представляла его скачущим верхом на одном из своих жеребцов или стоящим под громадным раскидистым деревом, почти касаясь головой самых высоких веток.

В памяти Кирсти хранилось не очень-то много воспоминаний об отце, однако она помнила, как замечательно тот умел ездить верхом. Девочке чудилось, что он и ее брал с собой на прогулку. Кирсти только никак не могла понять, то ли это случилось тогда, когда она была еще слишком мала, чтобы что-то запомнить, то ли все это происходило всего лишь в ее воображении.

Воспоминания путались с реальностью; мысленно она видела его темные от загара руки, сжимавшие широкие кожаные поводья могучего скакуна; он указывал ей на яркий жемчужный шар луны в вышине, объясняя, что туманное кольцо вокруг него предвещает скорый дождь. Иногда среди ночи, когда другие дети спали, Кирсти, завернувшись в шерстяное одеяло, сидела, скрестив ноги, под окном, глядя вверх, на просторное темное небо над головой. И если луну окружал ореол, она всегда вспоминала об отце.

И вот теперь она могла смотреть на него, видеть его воочию. Кирсти еще плотнее прижалась глазом к замочной скважине. В руке у отца было письмо, и он разглядывал его с серьезным, задумчивым видом. Хотелось бы ей знать, о чем он думает, глядя на это письмо? Может быть, о них? О ней и о Грэме?

Они-то думали именно о нем, гадали, что он может делать в эту минуту. В то время как все были уверены, что они погружены в изучение географии, Кирсти ничуть не волновало, ни где находятся Гималайские горы, ни откуда и куда течет Ганг.

Ее волновало лишь одно – где ее отец. У них с Грэмом никого, кроме него, не осталось. И если они однажды проснулись и неожиданно узнали, что у них больше нет мамы, значит, то же могло произойти и с отцом. С кем угодно.

После этого открытия Кирсти никогда не могла уже спать – спокойно и часто просыпалась, дрожа и заливаясь слезами. Она ненавидела себя за эту слабость и таскала у ребят подушки и одеяла, чтобы заглушить звук, если она вдруг проснется от собственного крика.

«Интересно, бывают ли у отца ночные кошмары?» – подумала Кирсти. Вспоминает ли он когда-нибудь об их матери, как она? Плакал ли он, когда она их покинула? Кирсти не могла себе представить отца плачущим.

Печальная истина заключалась в том, что девочка в общем-то не знала отца. Однако она стремилась к нему всей душой, потому и стояла здесь, приникнув глазом к медной замочной скважине и глядя на него.

Странно, он был вроде бы таким же, как раньше, и все-таки в нем появилось нечто новое, незнакомое. Его волосы отросли, они были теперь длиннее, чем в их последнюю встречу, и темнее, чем ее – золотисто-льняные. У отца они были цвета темного золота – такими бывают пушистые облака по краям, когда солнце садится за горы на западе. Он зачесывал волосы назад, так, чтобы они не падали на высокий лоб, и от этого лицо его было похоже на скалистые утесы острова Эрент с их острыми гранитными уступами.