Восемнадцать лет. Записки арестанта сталинских тюрем и лагерей - Дмитрий Евгеньевич Сагайдак

Добавить к этому остаётся только то, что лексикон следователя не имел даже малейшей тенденции к обогащению в течение всех трёх месяцев моего близкого с ним знакомства. Не стану подробно описывать его внешность (она часто бывает обманчива). Скажу лишь, что был он на голову выше меня (конечно, имеется в виду только его рост), достаточно широк в плечах, с длинными как у гориллы руками и громадными кулаками — точно пудовыми гирями — ждущими своего применения. Прежде чем задать какой-либо вопрос, он сильно прищуривал светло-серые, почти белые, глубоко сидящие и неестественно широко расставленные, перебегающие с предмета на предмет глаза, создавая впечатление, что он пристально и напряжённо что-то разглядывает вдали от себя — то на полке, то поверх моей головы на стене. Чувствовалось, что это не физический недостаток, а выработанный продолжительной тренировкой рефлекс — произвести впечатление человека, силящегося сосредоточиться от якобы присущей его характеру слабости — рассеянности. После этого фарса проводил рукой по глазам, как бы освободившись от всего мирского, брал себя в руки, настраивался на проведение объективного исследование свалившегося на него нелёгкого и запутанного вопроса. Но эту наигранность и балаганное актёрство сразу же выдавал, как только оказывался в обществе зашедших в кабинет к нему кого-либо из коллег, начальника или машинистки. Он уже не щурился, не водил рукой по глазам, не паясничал — становился обыкновенным человеком, со всеми своими недостатками и достоинствами. Он шутил с машинисткой, вспоминал и анализировал эпизоды вчерашней охоты в Подмосковье, смеялся над смешным, матерился как сапожник старых времён, проливному дождю, застигшему его где-то, подобострастно лебезил перед начальником следственного отдела. Был тем, кем был на самом деле.

А в натуре он был чиновником, который в точности, по его личному заявлению, соблюдал все законы, предусмотренные процессуальным кодексом и никогда (это уже по моему впечатлению) не противился воле своего начальника, не являясь каким-то исключением среди своих коллег. Зафиксировать уникальность его персоны было бы по меньшей мере преувеличением и крайней несправедливостью, так как покорность перед волей и желанием своего начальника была не типичной чертой только его характера, а подавляющего большинства следственного аппарата того времени. И не случайно все они были так похожи друг на друга, как близнецы — и методами, и формами допроса, и результатами следствия. Покорность давалась им, очевидно, без особых усилий и напряжения. Да, почему бы и не так? Они хорошо знали, что чем больше сфабриковано дел, тем больше рабочих часов в их табели. Ночные часы оплачивались особо, с ощутимой денежной надбавкой. Чем больше законченных дел, тем больше поощрительных за каждое «благополучно» оконченное следствие, именно «благополучно», с «разоблачением» «врага народа», с признанием самого подследственного, и всё это в короткий срок. Последнее также было немаловажным фактором его деятельности. Да оно и понятно! «Врагов народа» было очень много, тюрьмы переполнены до отказа, аресты производились гораздо быстрее, чем велось следствие. Нужно было спешить! Чем скорее закончено следствие, тем лучше для следователя, да неплохо и для начальника отдела — вышли на первое место в соревновании!

Всё это они знали хорошо, об этом им говорили, этому их учили. И он — Розенцев — привыкал к мысли, что его работа направлена на разоблачение действительных врагов народа. Он уже исключал возможность ошибочного подписания прокурором ордера на арест. Ему было до предельности всё ясно и понятно. А возникающие иногда сомнения в виновности подследственного он тщательно глушил в самом их зародыше, объясняя это своей мягкотелостью, усталостью и чуть ли не преступлением. Минуты «слабоволия» он тщательно скрывал от товарищей-коллег, от друзей и даже от жены.

Разобраться в деле, да к тому же в сжатые сроки, значит, представить на утверждение и приговор судей материал сырой, так как доказательств никаких всё же нет. Такое дело даже невзыскательными судьями может быть возвращено на доследование или прекращено за недоказанностью улик.

А как же быть в этом случае с титульной корочкой «дела» и надписью «хранить вечно»? Что же хранить в этом случае? Обложку?.. Безусловно, начальство усмотрит в этом брак, усомнится в способностях следователя. Значит, не может он «выворачивать душу» подследственного, не выполняет установившегося порядка — «невиновных не арестовывают» и в результате — прогонят. А тогда ищи себе места в жизни! Но где ты его найдёшь? В шахте, на заводе, в колхозе?! Но ведь работа там совсем не по его специальности. А специалистом он считал себя к этому времени «непревзойдённым». Нет, уж лучше делать, как велят. «Раз человек есть — значит, должно быть и дело!». Ну, а раз есть дело, значит, должен быть и срок.

На первый взгляд, изложенные рассуждения кажутся довольно примитивными, не достаточно глубокими, даже тенденциозными. Дна самом деле к тому, что творилось, никаких других объяснений не придумаешь и не подгонишь, как бы ни старался.

Мне, да и многим, таким как я, казалось, что следователь знал, или предполагал, что его прямое начальство, выдвигая и утверждая его в этой должности, руководствовалось прежде всего его «деловыми качествами». И ничего не скажешь, такой подход к подбору кадров не может вызывать кривотолков — так и должен поступать начальник. Но вся беда в том, что деловые качества сводились к требованию понимания основного закона этих лет: «ЧЕЛОВЕК-ДЕЛО-СРОК».

Для начальства не играло большой роли отсутствие моральных принципов, элементарных общих и юридических знаний, достаточно было того, чтобы он был послушным механизмом, решающим участь подследственного по установленной форме, но умеющим прикрывать беззаконие броскими фразами, что всё это делается «во имя Родины» и «во имя Сталина».

А «во имя», как известно, понятие весьма ёмкое. Во имя Родины «лес рубили» и при этом «щепки летели», во имя Родины можно и должно было быть просто толпой — «все как один», маленькими винтиками, песчинками, можно нарушать Конституцию, демократию, законность. Во имя Сталина можно умирать, его именем можно творить любые нарушения этики и морали, попирать права человека, прикрывая всё необходимостью борьбы с классовым врагом.

Естественно, что и при таком подборе всё же некоторые различия имели место, правда, чисто внешние: брюнет или шатен, блондин или просто рыжий, с чёрными или голубыми глазами, нелюдимые молчальники или многословные говоруны (предпочтение отдавалось первым — меньше опасности невольного разглашения). Но это не играло решающей роли. Действительно, их внешние различия не мешали им повторять друг друга в главном, в основном — не