Пленник стойбища Оемпак - Владимир Христофоров

— Красиво? — прошептала она и вздохнула. — Как будто совсем другой мир…

— Здорово! — великодушно оценил я кладик. — Как у Хозяйки Медной Горы.

— А у меня еще тут кладик. Еще красивее. Давай искать. Только осторожно, не наступи.

Я посмотрел на свои ладони. Тома нашлась сразу:

— На палочку.

Я принялся щупать вокруг себя песок. Томка на четвереньках ползала по краям песочницы. Солнце жгло затылок будто под увеличительным стеклом. Еще чуть-чуть — и задымятся волосы. Мне это ползанье стало порядком надоедать, но вот я почувствовал, как кончик палочки скользнул в сторону. Я раздвинул песок.

— Томка, нашел!

Мы прильнули к оконцу и затаили дыхание. Под стеклом в таинственном полумраке на спичечном коробке лежала одна из Томкиных куколок. Коробок был подвешен на нитках к четырем столбикам и слегка покачивался. Все вокруг было устелено серебристой фольгой.

Что-то нехорошо мне сделалось внутри.

— Спящая красавица, — восторженно прошептала Томка.

И снова неясное предчувствие какой-то беды всколыхнуло мое сердце.

— А ну тебя. Придумала тоже, — сказал я и, помедлив, добавил. — Могилка…

— Прям, могилка, — обиделась и надула губы Томка. — Это же хрустальный склеп. Она спит… — И вдруг схватила стекло, подняла куколку на свет: — Вот видишь, она и проснулась. Видишь?

— Ладно, пойдем, а то мне голову напекло до жути.

В тени мы сели на приступки крыльца. Томка побаюкала куколку, что-то неслышно нашептывая, отложила в сторону и занялась Пушком.

Опять делать было совершенно нечего. За калиткой прогромыхало ведро — возвращался керосинщик. Я было открыл рот, чтобы истошным голосом завопить: «Ка-ра-си-ин», но передумал. Мне не хотелось, чтобы сестра слышала непечатную ругань керосинщика. В присутствии бабушки я это делал с удовольствием, чем вызывал ее вздохи и причитания. Чихнуло и затарахтело в ограде Красильниковых. Знать, опять испытывают мопед. Мой взгляд скользнул по бачку купальни.

— Томка, давай искупаемся.

— Давай, — с восторгом согласилась она. — Я тоже не могу, так жарко сегодня.

— Вода там уже теплая.

— Да хоть и холодная. Холодная даже лучше.

Обычно мы с Томкой плескались в купальне вместе.

И веселее, и экономнее на предмет воды.

— Только сначала ты, а потом я, — сказала Томка.

Я удивленно посмотрел на нее:

— С чего это? Папке воды не достанется, сама знаешь.

— Да-а, — непонятно протянула Томка. — Тогда купайся ты, а мне что-то расхотелось.

— Как хочешь, а я не могу дальше печься в этой жаре.

Я залез в купальню, снял еще не высохшие трусы и приоткрыл кран. Прохладные струи ласково зашлепали по моему горячему телу. Я громко зафыркал, подставляя лицо ниспадающей благодати.

— Дима, Дима-а, — услыхал я Томкин голос за брезентовым пологом, заменявшим дверь.

— Чего?

— Я тоже… хочу.

— Ну и залезай, пока не поздно.

Она робко заглянула, потом нерешительно переступила порог и зажмурилась от брызг:

— Ой, как здорово!

— Раздевайся скорее, водичка что надо.

— А я буду так. Все равно высохнет.

— Ну и глупая. Чего это сегодня с тобой?

— Ничего…

Однако повернулась ко мне спиной, быстро стянула майку и трусики, как-то боком вошла под струи.

Я сделал ладони лодочкой и плеснул на сестренку. Она радостно завизжала, запрыгала. Неловкость ее тут же прошла, и мы принялись, как обычно, беситься. Боль в руках я совсем не чувствовал. Боль успокоила прохладная вода.

— Томка, хватит, — сказал я. — Папке не достанется. — Повернул краник и посмотрел на сестру.

Ее тонкое голенькое тельце лоснилось и словно бы просвечивало, напоминая маленькие мраморные статуэтки, какие я видел у тети Лиды. Струи воды трогательно повторяли нежные изгибы и впадины ее тельца, прозрачными горошинами срывались с кончика носа и кончиков ушей, пропитывали блестящие и казавшиеся литыми темные волосы. А глаза в слипшихся густых ресницах казались волшебными кладиками. Я впервые залюбовался сестренкой и тронул блестящую каплю на ее носу:

— Уф-ф, какая ты… Мокрая, будто мышь…

Я опустил глаза и увидел ее ярко-розовые сосочки. Замер от неожиданности. В них угадывалась какая-то пугающая припухлость. Струйки воды огибали эту припухлость, скатывались вниз, а покатые кончики сосочков были странно сухи, словно бы они тотчас, как на них Попадала вода, испаряли ее своим жаром…

Томка растерянно и беззащитно посмотрела на меня:

— Ты что, Дима? — И быстро отвернулась.

Мы молча оделись и вышли на солнцепек. Неловкость, возникшая в купальне, прошла и забылась быстро, но с того дня я почему-то перестал дразнить свою сестренку.

Ксения Ивановна

Она приехала со старухой матерью из Поволжья. К той поре, когда я ее впервые увидел, война уже закончилась. И лишь мальчишки с непонятным упорством все еще продолжали украдкой чертить на заборах паукообразную свастику и некогда грозные слова: «Смерть немецким оккупантам!»

Она была по национальности немка. Наша немка, русская. Но все же немка. Звали ее Ксения Ивановна.

В тот август я вместе с отцом отдыхал в небольшом санатории. Деревянные его корпуса смотрели широкими окнами на Иртыш.

Это был остров в пойме реки, с глухими тропками среди шиповника и барбариса, с единственной дорогой, разбитой телегами. Высоко над головой даже в самые тихие дни лениво шелестели листья ив и тополей. Светлые неожиданные поляны горели яркими пятнами одуванчиков. В липких паутинных овражках спела фиолетовая ежевика. Тихий отрадный уголок в нескольких километрах от нашего города.

В обеденном зале за столом с нами сидели две, как тогда казалось мне, пожилые женщины интеллигентного вида. Я постоянно робел и оттого даже на обычные вопросы отца отвечал как-то не так, как если бы это было дома. Отец мой тоже не отличался изысканностью манер и речи. Всю жизнь он работал бухгалтером, пережил кончину жены и теперь остался с матерью, сыном и дочкой.

Для меня тот августовский сезон являл собой как бы первый выход в свет: трижды на день — во время завтрака, обеда и ужина — необходимо было быть очень умным и серьезным.

Ах, если бы не эти женщины!

Меня смущало все: волнующий аромат духов, кофточки с немыслимыми кружевами, оголенные руки, подкрашенные волосы. Так близко и так часто видеть женщин мне пока не приходилось. Жили мы в большой бревенчатой избе на городской окраине, куда еще не провели электричество. Единственный стол был покрыт стертой клеенкой. Через день бабушка варила гороховый суп на постном масле, речь ее была пересыпана народными словечками, вроде молоко «сеялось», «суседи», «мерекать», «дебалтерия», «заплот», «лыва»… Так говорил и я.

На сестренку Тому я обращал ровно столько внимания, сколько на пушистого сибирского кота Ваську: если было настроение, навязывался с игрой, а чаще потихоньку устраивал различные мелкие каверзы. Томка умела драться, но при отце немедленно пускалась в рев, чтобы лишний раз пожалели.

За неделю до окончания срока путевки я пришел в столовую один. Отец по каким-то срочным делам спозаранку уехал на велосипеде в город.

Уткнувшись в тарелку, я старался не глядеть в сторону соседок.

Обсасывая сливовые косточки, осторожно выплевывал их прямо на скатерть.

— Господи, где только рос этот молодой человек! Будь у меня ребенок с такими манерами…

Я чуть не подавился и враз оцепенел. Так обо мне еще никто не говорил.

— Ну что вы! — с мягкой укоризной вмешалась вторая женщина, с седой прядью в гладко зачесанных волосах. — Он ведь еще очень молод…

Она слегка наклонилась ко мне:

— Не огорчайтесь, пожалуйста. Розалия Николаевна немного погорячилась. Это случается. А косточки следует класть сначала на ложечку, а потом в блюдце или на салфетку.

Сколько бы я тогда отдал, чтобы исчезнуть, провалиться и даже умереть! Это потом отец принес домой увесистую кипу листов отпечатанных на машинке «Правил этикета». В памяти осталось: вилку клади с левой стороны тарелки, ложку — с правой; когда входит дама — встань; не спрашивай у хозяйки рецепта блюда; спускаясь по лестнице, иди на полшага впереди дамы, поднимаясь — чуть приотстань…

Ужинать я не стал.

Перед отбоем в палату неожиданно пришла медсестра и соседка по столу — та, с седой прядью. Они сообщили, что отец сегодня не вернется, а чтобы мне не было скучно — если я не против, — то до утра останется Ксения Ивановна. Я уставился на носки вишневых туфелек Ксении Ивановны. Она сделала шаг и погладила меня по голове. Я сжался, исподлобья глянул вверх — ее большие добрые глаза странно блестели… Ласковый их свет проник в меня и вызвал щемящее чувство теплоты в груди. А прикосновение руки воспринялось как знак того, что она не оставит меня в беде. Это было ново. Даже отцовские глаза в минуту нежности не могли вызвать чувство, подобное этому. Мужчины так смотреть не умеют.