Золотой круг - Алексей Коркищенко

Слева, уходя за горизонт, простиралось зреющее пшеничное поле — ровное, будто подстриженное. И это явилось для меня неожиданным открытием — каждый колосок, уже налитый могущественной силой, отяжеленный и круглый, был наклонен в одну сторону — на юг; каждый из них кланялся солнцу под легким ветром; и каждый из них, подрезанный косой, будет падать в сторону солнца, отдавая ему последний поклон, пока не подхватит его крыло комбайна и не положит на полотно, бегущее под молотильный барабан.

Солнце пригревало. От пшеничного поля повеяло тонким теплым запахом хлеба. Парной воздух насыщался терпким ароматом трав и цветов, наполнялся непонятным тонким звоном. Я замер, прислушиваясь. Звенящие вибрирующие звуки со знойным оттенком раздавались близко, где-то у самых ног. Можно было подумать, что это звенели подсыхающие колосья или колокольчики вьюнка, но такое подсказывалось воображением, а мне захотелось выяснить истинную причину таинственного звона! Я стоял неподвижно, приглядываясь к влажной земле на обочине дороги, и увидел едва заметные клочки желтоватого пуха, проплывающие над розовыми цветками вьюнка. Это были крохотные земляные осы с длинными хоботками. Они издавали вибрирующий знойный звон, то зависая над подсыхающими комками земли, то быстро и неуловимо отлетая в сторону, чтобы снова зависнуть неподвижно, тонко звеня.

Небольшое открытие обрадовало меня; и словно бы чувства обновились — стал я замечать и понимать то, что раньше было недоступным.

Я осторожно пошел дальше по размякшей земле, обостренно ощущая ее живое тепло босыми ногами. В эти минуты мне понятнее стал Канивец: приняв его восприятие земли как одушевленного творения, я открыл истоки его хлеборобского таланта. Ведь душа-то самого Федора Яковлевича состоит не из деталей, из которых изготавливаются машины, а вот из таких прекрасных мгновений, пережитых только что и мной.

И хотя я зашел на полевой стан с тыла, меня тотчас засек сторож Иван Никитич.

— Це вы?! Вовремя поспели! Борщ как раз сварился, будем обедать. — И крикнул кухарке, хлопотавшей в летней кухоньке: — Марья Ивановна, дай человеку червячка приморить — с дороги он!

— Минутку, Иван Никитич, успеем пообедать, дайте оглядеться, — попросил я. — Как дела у вас? Где Федор Яковлевич?

— Дела у нас на ять, да вот дождь не дал пшеницу валить! Только разогнались, а он хлюп да хлюп и напустил. А Федор Яковлевич на линейке, там, за садом, у «Херсонца» стоит, чего-то морокует.

На линейке стояли два полуразобранных новых «Колоса» и «Нива». Братья Олейники — Александр и Анатолий — возились у «Нивы», а «Колосы» раскидывали, как говорят механизаторы, Николай Павлович Литвиненко с Ильей Дорошенко и Анатолий Шапранов с напарником. Канивец, облокотившись о бок кукурузоуборочного комбайна «Херсонец», что-то увлеченно чертил на бумажке.

— Вижу, вы опять что-то совершенствуете, Федор Яковлевич, — сказал я, с удовольствием пожимая его широкую, крепкую и теплую ладонь.

— Да вот прикидываю, как бы так сделать, чтоб ту кукурузу, какая сыплется на землю с «Херсонца», повернуть в кузов. Понимаете, не рассчитан этот комбайн на нашу кукурузу. У нас же кукуруза современная. Кочан с полметра. Обрушишь — банка! А эта машина ломает наш кочан, просыпает на землю зерно… Э-хе-хе, что ж это за машины такие — не успели родиться, как уже постарели! Конструкторы сельхозмашин далеко отстают от ученых — селекционеров и агрохимиков. Вон хлопцы наизнанку выворачивают новейшие зерноуборочные типы — комбайны «Колос» и «Ниву». Краской еще пахнут. Ну и что? Все равно хлопцы перекидывают их, герметизируют, докручивают, довинчивают, в общем, доводят до кондиции.

— Так вам и новые зерноуборочные комбайны не нравятся? — искренне удивился я.

— Да мне-то они нравятся, — насмешливо сказал он. — Посмотришь — картинка, красивый, обтекаемый, хоть в космос его запускай, а вот нашей пшенице не нравится. Упрется этот новейший тип в наш валок, стоит и жует. Жует-жует, пыхтит-пыхтит — и на месте. На первой скорости не может справиться с нашим валком. Он у нас валок, а не валочек-строчка. У нас вон поля по пятьдесят, по шестьдесят центнеров дают с гектара, а он, этот тип, на какую урожайность рассчитан, а? Самое большее — на тридцать пять центнеров с гектара. — Федор Яковлевич хмыкнул. — Как-то приезжал ко мне главный конструктор «Колоса», так я поругался с ним…

— За что?

— Да все ж за него, за этот новейший тип. У нас к нему до черта всяких претензий-рекламаций. Вот начнем подбирать валки, сами увидите его грехи… Вы к нам надолго?

— Недели на две. Не прогоните?

— Если недели на две — не прогоню, а если на день-два, то прогнал бы. Что можно узнать за такое время? — Он улыбнулся, сунул бумажку в карман. — Ну, ладно, пойдемте обедать. — Посмотрел в небо на растрепанные тучи, плывущие со стороны моря. — Испортилась погода… Опять, видно, лето будет дождливым.

— А хлеб как, Федор Яковлевич?

— Ох, не спрашивайте!.. Начнем молотить, узнаем.

К длинному столу, стоявшему у летней кухоньки под акациями, сходились механизаторы — по грязи пришлепали босиком от своих жатвенных агрегатов, оставленных в загонках, — недовольные, взъерошенные. Кляли «тремонтану» — ветер с моря, — подлый, сбил рабочий азарт, только разогнались, разогрелись, а он нагнал дырявых туч!

Враскачку, оскальзываясь, к столу подошел Николай Канивец, плотный, невысокий, — истый запорожец, только без усов, и всерьез, без тени улыбки, накинулся на братана:

— Яковлевич, так робыть нельзя! Что это такое?! Ты с ним побалакай как следует. Ударь кулаком по столу, да так, чтоб телефоны, как жабы, запрыгали. Ну что тебе стоит? У тебя же авторитет…

— А что такое? В чем дело? — так же всерьез, не замечая затаенных усмешек товарищей, откликнулся Федор Яковлевич.

— Не знаешь? Скажи им, нехай перестанут шкодить!

— Кто шкодит? Скажи толком.

— Да там, те самые, наверху! — Николай показал рукой в небо под дружный смех.

Канивец не принял шутки — не то у него было настроение. Буркнул:

— Я тебя туда самого пошлю. Ты ж у нас моторный парень.

Очень вкусным был борщ с курятиной и розовой молодой картошкой-скороспелкой, которую Никитич выращивает у полевого стана. Ели молча, пока насытились, а потом кто-то спросил у Канивца:

— Ну, как решили, Федор Яковлевич, будут строить у нас на полевом стане крытый ток?

Он молчал некоторое время, будто не слышал вопроса. Наконец ответил хмуро:

— Когда-нибудь построят.

И больше ни слова не проронил. Задумался.

Припомнился ему, словно кошмарный сон, один из дней прошлого лета…

На току тогда в четырех буртах лежало около двух с половиной тысяч тонн пшеницы новых сортов Калиненко — «ростовчанки» и «северодонской», — пшеницы крепкой, ядреной, зернина к зернине, прозрачной, как золотистое стеклышко, тяжелой, как крупная дробь; шла она тогда по пятьдесят — шестьдесят центнеров с гектара.

Как радостно было ему взять полные горсти этой пшенички и, будто сердцем, почувствовать ее животворную тяжесть!.. По ночам он тихо и осторожно ходил у буртов, как отец у колыбели ребенка, которого так долго ждал и наконец-то дождался. Погружал руки по плечи в пшеничку — она растекалась под легким нажимом, тихо звеня, пересыпал с ладони на ладонь. И запах шел от этой пшенички, как от здорового ребенка, угревшегося в теплой постели, — запах нежный, родной, наливающий душу чувством единения с землей, миром, со звёздами над степью…

И в тот день по пшеничке, лежавшей открыто под небом, ударил ливень. Проклятый, хлынул, словно небо лопнуло, будто кутырь — кабаний пузырь. Налетел, закручивая верха буртов, захлестал, приплясывая на них. Крутил, растаптывал, копытил! Пшеница, вздрагивая под его ударами, зашевелилась, как живая, и поплыла, поплыла вместе с бурлящими ручьями!.. Бурты таяли, растекались, распластанные, растоптанные ливнем!..

Он бегал по двору, как в беспамятстве, кричал не помня что, сзывая людей, искал лопаты…

Та пережитая боль, видно, у него никогда не пройдет.

И вот опять ему напомнили о том кошмарном дне. Все тогда в его бригаде тяжко переживали случившееся, что тут говорить… Не решили еще вопрос о строительстве крытого тока! Не решили!

И явно обрадовался Федор Яковлевич возможности отвлечься от тяжких дум, когда услышал ржание лошадей. Обернулся к повозке горючевоза, показавшейся во дворе. Впереди нее бежал чалый стригунок, султаном подняв хвост, разметав гривку, подтанцовывая на пружинистых ногах, сытый, вальяжный: ведь понимал, шельмец, что люди смотрят на него, любуются.

— Бачите! — Канивец повернулся ко мне, подтолкнул локтем взволнованно. — Это же тот самый доходяга, что на веревках висел. Верный!

Стригунок остановился, вздернул голову, отозвался ржанием.

— Хорош! — ответил я. — Никогда бы не подумал, что это тот самый жеребенок.