Телесные повреждения - Маргарет Этвуд

Ренни, которая тоже туристка, пропускает это замечание мимо ушей.

— Как вы их приобрели? — спрашивает она.

— Здесь можно купить лодку по дешевке. Например, у того кому опротивело море, или у маклеров на пенсии, или у владельцев с которыми случился сердечный приступ и они решили, что слишком много возни карабкаться по снастям. Конечно есть и настоящее пиратство с собственностью.

Ренни не хочет, чтобы он порадовался ее невежеству, но он ей улыбается, собирая загар морщинками вокруг глаз, он хочет, чтобы она спросила, она сдается и спрашивает.

— Люди крадут собственные суда, — говорит он. — Получают страховку, а потом их продают.

— Но вы же никогда этого не сделаете, — говорит Ренни. Она заинтересовалась. Ни золотых серег, ни деревянной ноги, ни крюка на руке, ни попугая. И все-таки что-то есть. Она смотрит на его руки, с квадратными пальцами, рабочие руки, руки плотника, спокойно лежащие на скатерти.

— Нет, — говорит он. — Я никогда этого не сделаю.

Он слегка улыбается, глаза у него светло-голубые, и она кое-что в нем понимает, его намеренную обезличенность. Он делает то же, что и она, уходит в тень, и сейчас ей становиться по-настоящему любопытно.

— У вас есть работа? — спрашивает она.

— Когда имеешь четыре судна, то здесь работа особо не нужна, — говорит он. — Я достаточно получаю с найма. Раньше работал. Был агрономом в Департаменте сельского хозяйства США. Они послали меня сюда советником. Предполагалось, что я расскажу аборигенам, что они тут еще могут выращивать, кроме бананов. Я пробивал красную фасоль. Ловушка в том, что на самом деле никто не хочет, чтобы они выращивали что-нибудь еще, кроме бананов. Но меня никуда больше не пошлют, так что я вроде в отставке.

— А где вы бывали до этого? — спрашивает Ренни.

— Там-сям, — отвечает он. — Во Вьетнаме перед войной, то есть вполне легально. Потом в Камбодже. — Он произносит это, все еще улыбаясь, но глядя ей прямо в глаза, слегка воинственно, как будто ожидая, что она как-то прореагирует, с ужасом или, по крайней мере, с отвращением.

— А что вы там делали? — говорит Ренни любезно, откладывая свою ложку.

— Советовал, — отвечает он. Я всегда давал советы, что вовсе не означает принуждение.

— И что на этот раз? — спрашивает Ренни. Она чувствует себя так, как будто они участвуют в радиопередаче.

Маленькая пауза, еще одна морщинистая улыбка.

— Рис, — говорит он, пристально глядя на нее.

От нее что-то требуется, но она не знает, что именно. Не восхищение, не признание. Может быть от нее вообще ничего не требуется, что было бы к лучшему, поскольку у нее осталось не так уж много, что сказать.

— Должно быть это интересно, — говорит она. Она не просто так пишет очерки, она не дура, знает что есть скрытый фактор. Десять лет назад она бы почувствовала бы себя обязанной ощутить моральное негодование, но это не ее дело. Люди оказываются вовлеченными в неподконтрольные себе вещи, сейчас ей уже в пору это знать.

Он расслабляется, откидывается на спинку кресла. Она прошла испытание, какое бы оно ни было.

— Когда-нибудь я вам об этом расскажу, — говорит он, замахиваясь на будущее, что ей уже не по плечу.

Комната Ренни в «Сансет Инн» обклеена обоями в мелкий цветочек, голубой и розовый, под потолком, пятнадцати футов вышиной, несколько бледно-оранжевых подтеков. В голове кровати, односпальной, узкой, покрытой шинельным белым покрывалом, висит картина с зеленой дыней, разрезанной так, что видны семечки. Над кроватью — собранная москитная сетка, не такая белая, как покрывало. На ночном столике рядом с кроватью накомарник в блюдце, коробка спичек и лампа с абажуром из гофрированной бумаги. Лампа представляет собой наяду, которая в поднятых над головой руках держит лампочку. Грудь ее полуоткрыта, на ней гаремный жакет, расстегнутый спереди. Края его скрывают соски. В ящике ночного столика еще две москитных палочки в коробочке с этикеткой…

На бледно-зеленом бюро стоит термос с водой, стакан и написанная от руки карточка, предупреждающая гостей не пить сырой воды. Ренни открывает ящики: в центральном — сине-зеленое одеяло, в нижнем — безопасная булавка. У Ренни мелькает мысль, что может быть ей всю оставшуюся жизнь придется провести в таких комнатах. Не в своей.

Она зажигает москитную палочку, включает наяду и ставит дорожный будильник на Библию. Распаковывает хлопчатобумажную ночную рубашку и сумку на молнии, в которой хранит свою зубную щетку и другие туалетные принадлежности. Она перестала считать такие предметы очевидными. «Предотвращение распада» — больше уже не просто лозунг. Она опускает венецианскую штору на узком окне, выключает верхний свет и раздевается. Зеркальце на бюро невелико, так что она нигде не отражается.

Ренни принимает душ, но вода отказывается становиться более, чем тепловатой. Когда она выходит из маленькой ванной, на стене около окна сидит распластавшаяся ящерица.

Ренни откидывает покрывало и простыню, и внимательно осматривает кровать, заглядывает под подушки, в поисках насекомых. Она отвязывает москитную сетку и спускает ее вокруг кровати. Затем вползает в эту белую палатку, выключает свет и устраивается в центре кровати, чтобы ни одна часть тела не касалась сетки. Она видит узкое окно, серое на фоне ночи, мерцающий кончик москитной палочки. Воздух теплый и влажный, всей кожей она ощущает его теплоту и влажность сильнее, чем перед душем, кровать слегка отдает плесенью.

Из-за окна доносятся звуки: высокий щелкающий звук и его отголосок, напоминает колокол или звук разбивающегося стакана, может, какое-то насекомое или лягушка, перекрывает этот звук настойчивая синкопированная музыка. Через несколько минут после того, как она выключила свет, сигналит фарами машина, или это шутихи, женщина взвизгивает от смеха; но все замолкает, кроме музыки.

Несмотря на жару, Ренни лежит со скрещенными руками: левая рука на правой груди, правая — на кожной складке, которая тянется от края груди вверх к подмышке. Теперь она всегда так спит.

Ренни пробегает пальцами левой руки по коже груди, здоровой, той, с которой, она надеется, все в порядке, она делает так каждую ночь. Сверху ничего не чувствуется, но теперь она не доверяет оболочкам. Ренни почистила зубы щеткой и отполировала их зубной пастой, защитой от распада, сполоснула рот водой из термоса, которая пахла как растаявшие кубики льда, как холодильник, как обивка чемодана. Тем не менее во рту у нее все еще оставался привкус самолетного сэндвича, слегка прогорклого масла и ростбифа, гниющего мяса.

Она спит и вдруг судорожно пробуждается, слушает музыку и периодический шум проезжающей машины. Она чувствует себя измученной и взбешенной. Она убеждена, что храпит, хотя это не имеет значения. Наконец Она проваливается в глубокий глухой сон.