Смерть Вазир-Мухтара - Юрий Тынянов

Я очень помню, как та-та-та...

И там еще одна строка, что-то на зе: Глава "Онегина" вторая Съезжала скромно на тузе.

Это Великопольский ему ответил. И как честный человек - он, собственно, шалопай, но как человек недурной и даже, может быть, честный, - он через одного человека велел Пушкину сказать: что, дескать, ничего не имеете против, чтоб отпечатать? Фаддей сделал благородный жест: склонил голову набок и развел руками с таким видом, как будто ничего другого Великопольскому и не оставалось делать, как только обратиться к Пушкину с таким письмом. Письма, впрочем, никакого не было, а Фаддей перехватил стихи и давеча в театре сунул Пушкину. И вдруг он откинул голову. - Что же сказал Пушкин? - приподнял он бровь. - Пушкин сказал: запрещу печатать. Личность и неприличность. Я его так в восьмой главе "Онегина" отделаю, что он только почешется. - Это его слова, слово в слово, он при мне это сказал. - Ты же говоришь, что тебе это Греч рассказывал, - медленно покачиваясь, сказал Грибоедов. - Греч, но дело было при мне. Теперь ты понимаешь? Орет на цензуру, вольнолюбие да и только, - а сам разве не вводит цензуру? И притом если бы сам не был пасквилянт. А то ведь пасквили и пасквили. А попробуй запретить ему ругаться, - так это стихи, вдохновения, сладкие звуки и молитва. И ведь ввернет в восьмую главу такое, что тот бедняк прямо... - тут он не нашел подходящего слова. - Прямо-таки ходишь и голову гнешь, не то пропадешь и не откупишься. - "Лелеешь ты свои красы", - Грибоедов сказал углом рта, сощурил глаз и покосился на Леночку. - Нет, нет, это не он написал, - захлопотал Фаддей и вдруг обмяк, он мне сам клялся, что не он, под честным словом, это кто-то другой, это тот, знаешь, как его... Он забыл или не знал. Божился он, как лавочник. Фаддей же был поэт лавок. Его настоящая жизнь были покупки, расхаживание по лавкам. В чудесных цветных шарах аптек была его Персия. Соленые огурцы в лабазных кадках умиляли его запахом русской национальности. Неприметно он стал ближе к языку лавочников, чем хотел бы. Он торговался с ними из всякой мелочи и с удовольствием принимал подношения. Все вместе представилось на миг Грибоедову нелепым. Он только что обманул своего друга, который в этот день продал двух человек самое малое, а теперь они пьют чай, он посмеивается над хозяином, и разливает им чай - третья, Леночка. Он ворвался в квартиру, разбойником пролетел по лебяжьему пуху милых грудей - и вот квартира неподвижна. Ему было немного жаль Фаддея. Чтобы несколько возвысить его, он стал жаловаться тонким голосом: - У тебя журнал, сплетни, хорошая жизнь, Калибан Бенедиктович... Но Фаддей с истинной жалостью смотрел на него. Жалость его была рассеянная. - А твоя ферзь, - жаловался Грибоедов, - опять со своим Сахаром Медовичем... Фаддей заерзал и покосился на Леночку. Дело шло об его страсти хористке, которая ему изменяла, сам же Фаддей Грибоедову это выложил. - Нет, братец, - лепетнул он, - это не то, это не моя ферзь, у меня и нет ферзи - вот это твоя ферзь, так она правду теперь с этим, с Сахаром с Медовичем, с преображенцем. Грибоедов обжегся чаем. Он вспомнил, как Катя поцеловала его в голову. Промелькнул витязь с топориком, военные. Фаддей врал о Кате и врал правду. Грибоедов стал страшен и жалок. Жидкие волосики топорщились на висках. Качнулся на стуле и с недоумением оглядел недоеденную телятину. Картина колебалась. И вдруг не выдержала Леночка. Она уже не переводила глаз с мужа на друга. Ее немецкий пухлый рот передернулся по-старушечьи, стал в маленьких морщинах, она все обращала к Грибоедову страдальческие сливы глаз и вот грубо закричала, стала сползать со стула. Грибоедов и Фаддей несли ее на диван, а она мелко дрожала губами, лепетала какую-то дрянь. Уже отворилась дверь, и к дивану волнообразно метнулась большая Танта, встрепанная со сна. Уже квартира наполнилась кошачьим запахом валерианы. Фаддей полоскал какой-то стакан, ловко и быстро. Грибоедов ушел в кабинет. Когда Фаддей, притворно отдуваясь, пришел к нему и сказал какую-то плоскость: - Женские штуки, ничего не поделаешь, - Грибоедов сидел за столом и быстро листал какую-то книгу. Потом он тяжело встал, взял Фаддея за плечи и, сжав зубы, смотря без отрыва очками, в которых были слезы, на потное безбровое лицо гаера, сказал: - Умею ли я писать? Ведь у меня есть что писать. Отчего же я нем, нем, как гроб?

6

Ежеминутно уходит из жизни по одному дыханию. И когда обратим внимание, их осталось уже немного. Саади. Гюлистан

Ночью он дал себе отпуск. Так было на Востоке, где торгуются для вида, а между тем высоко ценят каждый час лени и хорошо проведенную ночь. Он привык так жить, и здесь, вероятно, был секрет, почему его тело было молодо, а лицо старело. Он творил вечерний намаз, сидя в чужих, но мягких креслах, вытянув длинные ноги в туфлях, прихлебывая кофе. Сашка был вежлив и не говорил ни слова. Заговори он, Грибоедов все равно ему ничего не ответил бы. Он гнал от себя Нессельрода, гнал от себя Фаддея, Леночкины глаза, ноги танцовщицы. Гнал от себя встречу с Пушкиным, разговор о нем. Он давал себе отпуск. Но глаза возвращались, возвращались Нессельрод и Пушкин, и опять в совести начинало пробиваться какое-то неоткрытое воспоминание. Счеты не сводились. И он закрыл глаза и стал медленно читать по памяти стихи Саади, утешавшие его не мыслями, но звуками:

Хардам аз омр миравад нафаси Чун негах миконам наманд баси.

"Ежеминутно уходит из жизни по одному дыханию. И когда обратим внимание, их осталось уже немного".

Сашка лег спать.

Хардам аз омр...

Счеты сводились. Был младенческий секрет, о котором он забывал утром: уткнуться лицом в подушку, тогда начинались переходы верблюдов по свежим белым горам. Они сменялись лицами, из которых ни одно не было знакомо, лица - сном. Он ненавидел крикливых любовниц, лишавших его этой ребячьей радости и по большей части любивших болтать в постели. Крикливый пол ничего не понимал.

Хардам аз омр...

- Ежеминутно уходит из жизни...

7

Нумерной принес завтрак и удалился, первое столкновение постояльцев с чужим лицом. Потом он снова постучал в дверь. Грибоедов терпеть не мог нерасторопной прислуги. - Войдите. Никто не входил. Он сам открыл дверь. "Свинья", - хотел он сказать. Его приветствовала водянистая улыбка и глаза, выразительные, как морская вода. В его дверь стучался доктор Макниль. Он стоял перед ним с тем выражением лица, которое называлось в тебризской миссии улыбкой, и молчаливо говорил Грибоедову: - А вот и я. Грибоедов позеленел. Он постоял перед англичанином, загораживая вход. Вдруг он развеселился. "Вот и тебя черт принес", - подумал он с вежливой улыбкой и сказал по-английски: - Какая встреча! Рад вас видеть, дорогой доктор. Грибоедов придвинул кресла и, по-английски сберегая слова в разговоре, молча указал на завтрак. Но англичанин отказался от завтрака. Он прикоснулся жестом доверия к рукаву Грибоедова, как к камню, и произнес тихо и весело: - Я ваш сосед. Рядом. - Как странно. Когда вы успели, доктор? И подумал по-русски: "... сидел бы себе в Тебризе". - Меня послал лорд Макдональд, - ровно сказал англичанин, - с поручением ходатайствовать о наградах некоторых чинов нашей миссии. Макдональд был английский посол в Персии. - Так вас ведь уже наградили, доктор... За посредничество при заключении Туркменчайского договора английская миссия была награждена орденами. - Свыше меры, - скучно ответил доктор. - Но забыли препроводить бумагу королевскому правительству с просьбою позволить ношение орденов в Великобритании. Без этого они недействительны. - И поэтому вы скакали из Тебриза в Петербург? - Вы знаете, мистер Грибоедов, то высокое значение, которое лорд Макдональд придает орденам. Полковник и леди шлют вам свои лучшие приветы. - Я благодарен полковнику и леди. - Ваша Москва - превосходный город, - сказал англичанин без всякого выражения, как говорят учителя в школах. - Петербург меня радостно удивил своим гостеприимством. Мистер Нессельрод отличается любезностью и широтой взглядов. Он один из величайших государственных умов России. - Он болван, - сказал вдруг громко Грибоедов и покраснел. - A bold man (1). И потряс головой с видом живейшего согласия. - Вы счастливы, - сказал равнодушно доктор Макниль, - имея такую родину, и такая родина счастлива, имея таких людей. - Вы кажетесь усталым, доктор, и говорите подряд все комплименты, какие знаете. - Я, кажется, действительно устал, мой милый друг, - поглядел на него морской водой доктор. - Путешествие по таким пространствам и по таким ничтожным поводам. Что мне Гекуба? - Вы цитируете Гамлета? - У каждого англичанина есть право на сумасшествие, - сделал доктор гримасу. - У других наций, впрочем, тоже. Англичанин говорил ровным голосом, не задумываясь над ответами. Взгляд его не выражал решительно ничего. Сюртук, слишком обтягивавший, и тугие воротники были, пожалуй, дурного вкуса, но в Тебризе и Тегеране это было незаметно. Там со своими клистирами, припарками и по- --------------------------------------(1) Смелый человек (англ.). рошками слонялся он целыми днями по гаремам шаха и Алаяр-хана в Тейрани. Там он притирал и кормил слабительными всех этих бесчисленных жен, и Макдональд, умелый временный посланник, терпел его. Россия завоевывала Восток казацкой пикой, Англия - лекарскими пилюлями и деньгами. Безвестный лекарь Гюзератской компании, вылечив счастливо одного из индостанских державцев, доставил Англии те владения, которые потом выросли в Ост-Индию. Макниль колдовал над шахскими женами в Персии. Он совершенно вытеснил в гаремах персидского хаким-баши с его сладкими фантастическими пилюлями. Теперь он казался недовольным, и это смягчало Грибоедова. - Я говорю с вами как частное лицо, - говорил доктор, будто читал приходо-расходную книгу. - Я прошу вас обратить на это внимание. Я вас не задерживаю, дорогой Грибоедов? Грибоедов посмотрел на часы. У него оставался час времени. Он был приглашен на экзамен в Школе восточных языков, что была при Иностранной коллегии. - Вы, вероятно, торопитесь на торжественный экзамен в Восточном университете, - сказал англичанин, - я имел особую честь получить туда приглашение, но я простужен, и это лишает меня счастья присутствовать на публичных торжествах, а мое невежество в языках делает меня там бесполезным. Грибоедов сморщился. "Кого только не приглашают на все эти экзамены, только будь иностранец". - Я тоже не большой охотник до этой чести, тем более что этот Восточный университет - вовсе не Оксфорд. Англичанин улыбнулся самой неопределенной улыбкой. - А вы знаете, - спросил Грибоедов, - наш казак Платов - почетный доктор вашего Оксфорда? - Кто? - спросил Макниль, и лицо его стало опять неподвижно. - Платов, - улыбнулся Грибоедов, - Платов, казачий атаман, лорд казачий. Макниль вспоминал. Наконец он раскрыл слегка рот и мотнул головой. - Вы правы. Я помню. Я его четырнадцать лет назад видел в Париже. На нем были бриллианты, на сабле, на мундире и где-то еще. На казацкой шляпе. Платов. Я забыл его имя. Это был русский Мюрат. "Вот и в Париж он таскался". - Он был столь же мало Мюратом, мой милый доктор, как вы - Гамлетом. Он был казак и вместе доктор прав Оксфордского университета. Но англичанин и с этим согласился. Грибоедов смотрел на него. Хотел ли Макдональд освободиться от своего лекаря и поэтому гонял его по пустякам из Тебриза в Петербург? Или сам лекарь, чего доброго, надумал проситься на русскую службу? Ибо не могло того быть, чтоб единственно из-за дурацких орденов он прибыл в Петербург. Но с англичан, однако же, это могло статься. Английская легкая хандра угнетала лекаря. Он казался откровенным и сказал нечто постороннее: - Я не учился в Оксфорде, я кончил медицинскую школу. Меня заставила удалиться на Восток любознательность. Он ухмыльнулся. Грибоедов ждал спокойно. - Но я долго думал: чего ищете на Востоке вы? Вы удивляетесь моей откровенности? Я врач. Восток привлекает стариков вином, - говорил лекарь, - государства - хлопком и серой, поэтов - гордостью. Они горды своим изгнанием, хотя обыкновенно при этом их никто и не думал изгонять. Наш несчастный лорд Байрон погиб по этой причине. - Байрон погиб более по вине ваших и его соотечественников. Вы слишком сегодня порочите передо мною Восток, - сказал Грибоедов. Англичанин пожевал губами. - Вы правы, - кивнул он равнодушно, - я слегка преувеличиваю. У меня сегодня ностальгия. Он брезгливо оглядел нумер. - Меня никто не просил говорить вам то, что я вам скажу. Примите это во внимание. Это не входит также в мои обязанности. Просто, когда два европейца встречаются среди дикарей, они обязаны оказывать друг другу услуги. Грибоедов терпеливо кивнул. - Я лечу у Алаяр-хана его жен. Англичанин закурил сигару. - Я вас не беспокою? Это дурная привычка, от которой трудно отделаться. Это гораздо лучше, впрочем, чем ваша водка. От нее болит голова и происходит желудочная колика. Граф. Сегюр или кто-то другой утверждает, что Наполеон проиграл вам кампанию из-за вашей водки. Его солдаты погибали от нее, черт ее возьми. Тут только Грибоедов заметил, что англичанин слегка пьян. Он говорил слишком ровно, как бы читая свои трезвые мысли, и был многословен. Его, видимо, мутило, ровно и непрестанно. - Итак, я лечу этих жен, и эти леди мнительны. Они не любят клистиров - они предпочитают пилюли на сахаре albi и розовом экстракте. Но пилюли вообще мало помогают. Предупреждаю: эти леди мнительны, - а их мужья несчастливы и ищут причин несчастья, вот что я хотел сказать. - Кто же, по-вашему, виноват? - спросил Грибоедов. - Наше положение не лучше вашего, - медленно ответил Макниль. - Мы должны облегчать персиянам и вам расплату по вашему миру. Я знаю вас и знаю персиян. Мы ничего не выиграем и многим рискуем. - Хотите, я скажу вам, что вы выиграете? - любезно сказал Грибоедов. Англичанин подставил ухо. - Красную медь, - лукавил Грибоедов, - хорасанскую бирюзу, серу, оливковое масло... - Оставим этот разговор, дорогой Грибоедов, - сказал серьезно Макниль, - мне надоела Персия, я хочу просить о переводе. А вам, кажется, Персия в этот раз понравилась? Он посмотрел на часы и встал наконец. Грибоедов ждал. - Еще один дружеский вопрос. Я давно не был в России. Ваш Нессельрод - любезный государственный ум, но получить какой-нибудь вкус от его разговоров я не сумел. Он слишком тонок. Грибоедов захохотал. - Браво, доктор! - Я люблю ясность. У нас есть Ост-Индия. До сих пор я думал, что другой Ост-Индии нет и быть не может, - англичанин дохнул на него табаком, - но у вас великолепная природная конница - киргизы - и если вы захотите немножко... углубиться... И с другой стороны, почему бы вам в самом деле не устроить своих колоний? Мальта на Средиземном море против нас была тоже недурная мысль императора Павла. Вот в чем вопрос. А Нессельрод так тонок, и все здесь так молчаливы... Потом он засвистал марш и махнул рукой: - Мы еще увидимся до Тебриза. Вы ведь поедете в Тебриз? Грибоедов ответил ему: - Я не поеду в Тебриз, но, дорогой доктор, я сейчас поеду со двора, на экзамены. Макниль был доволен. - А я на смотр. У вас война, экзамены, смотры. У вас весело. Они вышли вдвоем на Невский проспект. Коляски носились, тросточки мелькали. - Bond-street! - сказал Макниль. - Можно вам позавидовать, что вы здесь остаетесь. Здесь так весело! Думать некогда!