Бернард Шоу - Хескет Пирсон

А спустя некоторое время после разговора с Геркулесом Макдонеллом неожиданно и в сущности на пустом месте свершился подлинный акт самопознания:

«Прогуливаясь как-то вечером среди кустов дрока на Торка Хилл, я вдруг задался вопросом: отчего я повторяю молитву каждый вечер, коль скоро не верю в нее? Каково? Разум призвал меня к ответу, и простое чувство порядочности велело воздержаться от суеверной практики. В ту ночь я не молился на ночь, и это в первый раз с тех пор, как выучился говорить. Без молитвы я так заскучал, что должен был развлечь себя другим вопросом: отчего мне не по себе? Может быть, совесть мучает? Однако в следующую ночь я уже почти не чувствовал душевных неудобств, а еще через день перезабыл и молитвы, словно так и родился язычником».

Когда на бога надежды нет — сам не плошай. И вот он уже начинает раздумывать, как жить:

«Появились угрызения совести, чувство долга, появилось сознание того, что взрослые не напрасно придумали правдивость и честь — без этих вещей я не решусь теперь сделать и шагу… Наступившая во мне перемена подготовила рождение нравственного чувства, и я заявляю, полагаясь на свой опыт, что это чувство из всех — самое правильное… До этого я знал разные страстишки, бесцельные и пустые: ребячью жадность и жестокость, любопытство и причуды, привычки и суеверие — ну, смех и грех, если посмотреть здраво. Как вдруг и они засияли новым огнем, только не по своей природе: их осветило нравственное чувство. Оно сообщило им достоинство, просветило сознанием и целью, внесло разнообразие в их череду и претворило в целую систему сознательных побуждений и принципов. На этом чувстве выковалась моя душа».

Да и обстоятельства сложились в пользу морального исправления, ибо Шоу-старший «решил согласовать теорию трезвенности с практикой: однажды в воскресенье у самых дверей дома с ним случился легкий удар и пришлось выбирать — либо бросать пить, либо помереть». Он бросил пить и уже до конца жизни не брал в рот спиртного. Отношения к нему жены это, впрочем, уже не переменило, и в 1872 году она «разрушает семью» и уезжает в Лондон. Ли уже перебрался туда, уверенный, что музыкальные способности составят ему имя и положение. Миссис Шоу крепко рассчитывала зарабатывать на жизнь уроками пения. Она забрала с собою обеих дочерей. Одна из них вскоре после отъезда из Ирландии умерла в Вентноре от чахотки. У нее были «ярко-огненные волосы, какие растут только в Горной Шотландии». Другая сестра, брюнетка, обещала стать хорошей певицей, и семья надеялась с помощью Ли превратить ее в примадонну.

Джи-Би-Эс с отцом сняли в Дублине квартиру на Харкорт-стрит, 61.

«ЖИЗНЬ НЕ ГРЕЗЫ…»[10]

Отцовское предприятие прогорало, попытки поправить дела кончились неудачей. Жили бедно, и, когда Шоу пошел четырнадцатый год, у отца явилось намерение приобщить его к источникам дохода. Нашелся друг семьи, который устроил рекомендацию в фирму «Скотт, Спейн и Руни. Продажа мануфактуры». Парнишка предпочел бы переговорить со Спейном: это имя звучало романтичнее остальных, но поставили его пред очи Скотта. Тот окинул мальчика беглым взглядом и, пожалуй, взял бы, не заявись вдруг Руни, годившийся Скотту в отцы. Руни испытал Шоу несколькими вопросами и решил, что для работы тот еще очень молод. Шоу навсегда остался благодарен этому Руни.

Родные, однако, не разделяли теплых чувств Руни к молодежи, и через год-другой — спасибо дяде за хлопоты — мальчишку удалось пристроить в контору земельного агентства, заведение первоклассное и донельзя претенциозное. Юноше положили 18 шиллингов в месяц.

Так началось то, что он потом назовет «грехом против природы: попытка честно заработать кусок хлеба». Для тех, кто стремился стать земельным агентом (а это было выгодным занятием в тогдашней Ирландии), контора была счастливым началом. Но все это было ни к чему, когда мечталось о будущем злодея-баритона, и стоило начальству отойти, как Шоу принимался обучать молодых джентльменов оперным отрывкам — для них бескорыстное бесплатное учение было в новинку.

Однажды, когда один из его учеников представлял убедительные доказательства того, что учение пошло ему на пользу, в комнату вошел глава фирмы Униак Тауншед. Все младшие чиновники тотчас зарылись в книги, но певец был со своей песней уже так далеко от всего, что и не заметил внезапного невнимания слушателей. Тауншеда едва не хватил удар. Он проворно убрался в свой кабинет и некоторое время не мог отдышаться. Придя в себя, он так и не решился учинить разбирательство: может быть, подумал, что все это ему приснилось.

Но и в предметах не столь изящных Шоу тоже доставлял порядочно хлопот. Прослышав о его атеистических заявлениях, Тауншед запретил молодцу обсуждать религиозные вопросы в рабочее время. Конечно, грех сердиться на Тауншеда: земельное агентство это земельное агентство, а не дискуссионный клуб. Однако бесхитростная общительность Шоу была больно уязвлена. Он замыкается в себе. Потом «раскроется» — и уже будет вещать coram populo[11].

Непосредственным поводом для его первого печатного выступления был наезд в Дублин евангелической фирмы обновителей Муди и Сэнки. Первый проповедовал и гнал людей к господу страхами ада, второй пел и залучал в господни сети голубиным воркованием. Шоу побывал на этом зрелище, но пронять его уже нельзя было ни кнутом, ни пряником, и в заметке, помещенной в «Общественном мнении» от 3 апреля 1875 года он относил успех представления не за счет попытки обновления религии, а за счет рекламы, любопытства, новизны и лихорадочного возбуждения зрителей. Такое обновление, не без иронии предостерегал Шоу, «грозит превратить верующих в высшей степени предосудительных членов общества».

Разумеется, это был не первый литературный опыт Шоу. Ему не было и десяти лет, когда он написал рассказ о том, как в долине Даунса человек с ружьем напал на другого — безоружного, надо полагать. Несколько раз он отсылал в журналы груды рукописей — истории вымышленные и не вымышленные. Работая в конторе, вел переписку в высоком и романтическом стиле со своим старинным приятелем Эдуардом Макналти. Теперь, благодаря Муди и Сэнки, он впервые предстал перед широкой публикой.

Он уже знал за собою этот талант: находить самовыражение в слове; поэтому появление заметки в печати восторгом его не наполнило: чего же особенного? Все равно, что стакан воды выпить… По-прежнему им страстно владела музыка. Но вскоре появилась и другая страсть — Шелли.

Уезжая в Лондон, мать распродала обстановку, но семейное пианино оставила. «Я оказался в доме без музыки, пришлось позаботиться о ней самому». И он принялся самоучкой осваивать игру на фортепиано, начав не с упражнений для пяти пальцев, а с увертюры к «Дон Жуану», «рассудив, что лучше начать с известного и по слуху угадывать, правильные ли взяты клавиши. В нашей квартире было полно оперных партитур, ораторий, и хотя я не достиг решительно никакого совершенства в пианизме (и сейчас вряд ли, не сбившись, сыграю гамму до конца), я таки добился, чего хотел, — стал разбирать вокальные партитуры и копаться в их содержании, как бы вновь присутствуя на репетициях матери и ее коллег… Я накупил еще партитур, в том числе «Лоэнгрина». Вагнер стал для меня откровением. Покупал аранжировки бетховенских симфоний, узнал, что музыка — это не одни только оперы и оратории… Мучительное, напрасное раскаяние терзает меня, когда я вспоминаю те дни: чего только ни натерпелись за время моего самообразования наши нервные соседи!.. Грохот, свист, рев… А ни на что другое я просто не был способен».