Сны Персефоны (СИ) - Белая Яся

Вскоре появляются Афина и Прометей, с каким-то предметами, похожими на голыши, мерцающие зелёным цветом. Тей выглядит озабоченным, трёт пальцами светло-русую бороду, сверкает пронзительно-голубыми глазами.

— Я в отдел, нужно разобраться, что это за штуковина.

Суёт голыш в карман потёртых джинсов и исчезает, мазнув по нам струёй воздуха.

Чуть позже Загрей и Макария тоже отбывают — докладывать о произошедшем Аиду.

Афина же, взглянув на меня, решительно заявляет:

— А ты — ко мне. У меня тебе точно будет безопаснее, чем где-либо.

И мы отбываем к ней, да я так и остаюсь в прихожей… Вроде только присаживаюсь на диван — перевести дыхание, собрать мысли в кучу, постараться подумать, что делать дальше? У меня же салон, клиенты, невесты…

И засыпаю, проваливаясь в сон про женщину, бредущую по пересохшей равнине.

Я до сих пор ещё не могу отделаться от жуткой изнуряющей жажды, которая мучит меня после того сна. Добираюсь на кухню, открываю кран и пью-пью-пью… Последний раз я так хотела пить после своего похищения, когда боялась взять хоть каплю в рот в Подземном мире…

Так, наверное, хочет пить трава без корней…

Кора умирала, чахла день ото дня, бледнела и таяла… Оторванная от матери, лишенная солнечного света, замерзающая среди ледяного холода мрачного Подземного Царства…

Ненавидела ли она своего похитителя? Того, кто утащил её в этот жуткий мир?

Нет, ненависть пожирает слишком много сил, а она — едва могла двигаться. Она уже даже не плакала: слёзы высохли, как русло реки знойным летом…

Она просто тихо умирала.

Кора не знала, сколько времени прошло, с того дня, когда её — лёгкую и беспечную богиню Весны, собиравшую цветы в Ниссейской долине, подхватил и увёз тёмный бог на золотой колеснице, запряжённой четвёркой чёрных огнедышащих коней…

Сколько дней и ночей минуло с того ужасного мига, когда похититель, ногой распахнув дверь, втащил её, бьющуюся и рыдающую сюда, в спальню, и бесцеремонно швырнул на кровать. Потом навалился сверху, срывая лёгкие, полупрозрачные одежды, которые ещё утром с таким тщанием выбирала для неё мать.

Его глаза блестели лихорадочно и страшно. Сам же он был так отвратителен. Кора ещё никогда не видела настолько некрасивых богов. Она выросла среди красоты, и уродство пугало её. Оно казалось заразным. Недаром его ненавидели наверху, даже по имени не называли, только пренебрежительно — «этот»…

Кора давилась слезами. А он осыпал жадными поцелуями каждый сантиметр её кожи, вжимая хрупкие запястья в подушку … Но шептал при этом что-то совсем неправильное, то, чего не говорят насильники и похитители своим жертвам:

— Богиня… несравненная… самая красивая… Весна… сводишь с ума… пожалуйста…

То, что следовало за «пожалуйста», она разобрала даже не сразу, но, услышав, замерла:

— … моей женой…

Тогда она перестала дёргаться и извиваться под ним. Он тоже остановился, отстранился и внимательно посмотрел на неё.

Она не поняла, почему в его взгляде плескалось такое отчаяние. Ведь он — победитель. Получил, что хотел…

— Зевс отдал тебя мне. Я попросил твоей руки, и он согласился…

Вот так просто! В мире мужчин всё просто — один другому может дарить женщину, как вещь. Не спросив ни её саму, ни её мать.

Тогда-то на Кору и накатила обречённость. Она поняла, что никто не придёт спасать. Что она навек принадлежит монстру, которому её отдал Верховный Владыка. И спорить с таким решением не станет никто… Даже её бедная мать…

Кора отвернулась к стене. Она так и лежала с раскинутыми руками, разметавшимися по подушке волосами, в разорванной одежде, со следами его диких поцелуев…

Он сидел рядом и не трогал. Просто смотрел на неё, и она чувствовала эти горящие взгляды, как прикосновения раскалённого железа…

— Я трус. Жалкий трус, — горько проговорил он. — Только трус и слабак может силой принуждать женщину стать его женой…

В словах звучала горькая насмешка над собой.

Но ей было всё равно.

Она лишь подтвердила слабым голоском:

— Да… трус…

— Ты позволишь, — сказал он с удивительной нежностью, беря её руку и целуя запястье, где остались следы от его грубых пальцев, — всё исправить… если возможно… добиться тебя, Богиня?

Она лишь усмехнулась бледными пересохшими губами: к чему этот фарс?

Потом отвернулась набок и подтянула колени к груди, ощущая, как могильной плитой на неё давит безысходность…

Он наклонился, осторожно убрал локон, упавший на щёку, обвёл пальцем контур её нежного личика, отстранился, укутал — дрожащую, маленькую, одинокую, — одеялом и ушёл.

Он заходил каждый вечер, зачем-то спрашивал, как её самочувствие? Клал на подушку бледный букетик асфоделей, извиняясь, что другие цветы здесь не растут, просил её, что-нибудь поесть или выпить, и уходил вновь, ни с чем…

Он больше не касался её и пальцем.

Но ей было уже всё равно… Её сознание уже путалось… меркло… становилось обрывочным и бессвязным…

«Зачем тебе нарцисс? Он отравит тебя своей слизью, ты умрёшь и попадёшь к Аиду», — звучал периодами взволнованный голос матери.

«Я не умру, я ведь Богиня», — весенним ручейком звенел её голосок.

«Моя Богиня, — шептал кто-то рядом глухо и отчаянно, осторожно беря её истончившуюся ладошку. — Пожалуйста… хоть глоток… хоть кусочек…»

Зачем она потянулась за тем нарциссом? Откуда он вообще взялся там, если у них с матерью не растут нарциссы. Он был красив, так совершенен…

«Самая красивая… Никого не видел лучше… — шептал голос. — До тебя я не знал, что значит — лицезреть Богиню… Каково это — преклоняться…»

Губы коснулись её лба. И она почувствовала: говоривший — пылал от жара.

«Мне бы солнца… хоть на миг… цветы…», — пересохшими губами чуть слышно пролепетала она. Протянула вперёд тонкую ручку, ухватилось за грубую ткань одежд…

Её легко подняли вверх, будто она ничего не весила, прижали к горячему телу — она слышала, как ухает и колотится сердце, сердце ли? разве оно есть у монстров, что воруют девушек с цветущих лугов?

Миг, и её осторожно, как великую ценность, опустили на нежный ковер ярко-зелёной травы. Коре даже пришлось закрыться от солнца — она успела отвыкнуть от него.

Она приподнялась, села, опираясь на руки, и обомлела: сколько видел глаз — простиралась поляна, усыпанная красивейшими цветами, над ними порхали пестрые бабочки, густые кроны деревьев отбрасывали плотную тень, а у их корней — журчал говорливый ручеёк.

— Что это за дивное место? — спросила она, жадно и полной грудью вдыхая ароматы цветов.

— Элизиум[2], — невесело отозвались рядом.

Но она уже не слушала, снова наполненная энергией, как весенние всходы полны жизненных соков.

Она вскочила, закружилась, рассмеялась. Ей казалось ещё чуть-чуть — и из-за деревьев, хохоча и передразниваясь, выскочат верные спутницы — Иахе, Левкиппа, Фено. Что строго взглянёт на проказниц Каллигенейя, доплетающая красивейший венок. Что легкой и величественной поступью к ней выйдет мама…

Радостная, она упала в траву, раскинула руки, уставившись в безоблачно-синие небо. Потянула на себя ближайший кустик и… тот поддался удивительно легко.

Странно, мелькнула мысль. Кора поднесла растение к глазам и… даже не поверила сразу… У него не было корней…

Она вскочила и начала хватать травинку за травинкой, и те легко взмывали вверх, ничем не удерживаемые…

Тогда у неё подломились колени, и она рухнула вниз, горько зарыдала, комкая тоненькими пальчиками пучки вырванных растений:

— Трава без корней… Как я… Плохая трава… плохое солнце… слизь отравила… я умру…