Генерал - Дмитрий Вересов

Пока есть время, надо взять себя в руки. Не психологически, конечно, в этом смысле он всегда отличался завидной выдержкой – да и годы, прожитые при советской власти, научат кого и чему угодно. Надо просто подумать. На первом допросе он, как положено, назвал имя, звание, должность, цель поездки, рассказал биографию, не скрывая отношения к существующей власти, на что никто вообще не обратил никакого внимания. Гораздо больше немцев заинтересовала его уверенность в их нескорой победе над Красной армией. Но ведь и это, в сущности, только лирика. Заинтересуй он их серьезней, то ехать бы ему сейчас не в Восточную Пруссию, а в штаб «Севера», куда стягивается вся самая значительная информация и где решаются судьбы сражений.

А поезд уже шел окраинами Шталлупёнена. Кажется, Тухачевский когда-то и что-то говорил ему об этом лагере, существовавшем еще в Первую мировую. Немцы – консерваторы, менять ничего не любят, Kriegsgefangenlager и всё тут, аппели, кригсброты, что там еще нынче придумают? Их право, не поспоришь: Wehlros – ehrlos[24].

В купе вошел Штрикфельд, деликатно не беспокоивший всю дорогу.

– Как настроение, Федор Иванович?

– Ну сами подумайте, какое может быть настроение, Вильфрид Карлович, у военнопленного?

– Не все так плохо, далеко не все! Поверьте мне. У вас все чисто, все ясно, претензий к вам никаких в отличие от многих.

– А к другим – какие же претензии?

Однако Штрикфельд сделал вид, что не расслышал вопроса, сел, приказал принести кофе и понимающе улыбнулся.

– У меня, подчеркиваю, исключительно у меня, личный так сказать, интерес, как у человека, курирующего русские вопросы… так вот, у меня один вопрос. Не хотите – не отвечайте, Бог с вами, вы офицер, дело ваше…

– Такая преамбула заставляет меня насторожиться, право.

– Как известно, седьмого декабря тысяча девятьсот тридцатого года Советы арестовали Штромбаха, а спустя три дня Ольдерогге.

– К несчастью, я знаю. И что дальше?

– Но чего вы точно не знаете, милый Федор Иванович, так это то, что через пару-тройку месяцев Ярослав Антонович письменно признался… – Штрикфельд прикрыл сразу вдруг ставшие усталыми глаза и прочел, как по писаному. – «Приняв 44-ю дивизию, я стал интересоваться, кто из начальствующего состава мог бы принять участие в нашей контрреволюционной организации…»

– Послушайте, вы не хуже меня знаете, как выбивались подобные показания, это несерьезно.

– Разумеется, разумеется, но вы послушайте дальше и разумно согласитесь со мной, что такое не выбивалось, такое уж вполне искренне говорилось. Так вот далее: «сменив трех начальников штабов, я нашел Трухина, так как он по своему социальному положению и по своим антисоветским настроениям мог быть вполне приемлем как член организации…»

На секунды купе качнулось перед глазами Трухина, а тихий голос все продолжал:

– «…Трухин дал согласие принять участие». Это правда, Федор Иванович? Хотя повторюсь, можете и не отвечать, меня на самом деле совсем иное интересует…

– Да понимаю я, что вас интересует, всё то же вас интересует: как же я сухим из воды вышел? Провокатор ли я был тогда и внедренный ли агент сегодня. Угадал, Вильфрид Карлович? Так я отвечу: взглядов своих я никогда не скрывал, ни тогда, ни сейчас, но в организации никакие согласия вступать не давал. Хотя бы потому, что это глупо… да и мерзило мне, в гимназии эсерства и заговоров наелся. Штромбах – простолюдин, чех, что ему русская кровь. А я, простите, этой крови еще в девятнадцатом насмотрелся, когда брат возглавил крестьянское восстание у нас на Костромщине…

– Это не ответ, Федор Иванович.

– Иного нет.

– А Владимир Александрович? Дворянин, генштабист…

– У вас и его показания есть?

– Лгать не буду – нет. Только как же получается, что двух ваших знакомых расстреливают в Харькове, а вы преспокойно отправляетесь себе с повышением в Саратов?

– Вот именно – в Саратов. Не в Москву и не в Ленинград, хотя у меня, поверьте, были все основания ждать куда более высокого назначения. ПриВО – экая ценность, «в деревню к тетке, в глушь, в Саратов».

– Покровитель?

– Вы все про свое. Неужели не понимаете: если б и знал – не сказал, кто ж благодетелей, которым жизнью обязан, выдает? Помилуйте.

Штрикфельд намеренно отвернулся к окну.

Удар был под дых, лучше бы этого не знать. И по прихотливой игре памяти Трухин второй раз за этот день вспомнил Коку, так и не отказавшегося от своего эсерства, с женой-дворянкой, не скрывавшей своего презрения к властям, усыновившего племянника, чьего отца расстреляли как троцкиста… И ничего ведь, наоборот, отправили директором военного завода – и не куда-нибудь в Саратов, а прямиком в колыбель революции…

Поезд уже замедлял ход у вылощенного перрона.

Из архитектурно-ландшафтного описания усадьбы Паникарпово

Для строительств усадьбы был выбран участок на берегу реки Паникарповки, вблизи того места, где ее пересекает проезжая дорога. Здесь верхнюю террасу берега прорезали два небольших оврага, пространство между которыми занял усадебный комплекс. Дом выстроен в верховье одного оврага и был вытянут по линии запад – восток. Парк размещался со стороны северного фасада, и его территория была окружена широким (5 метров) и высоким (2 метра) валом, обрамленным с обеих сторон канавами – прием известный в паркостроении под названием «ах-ах», но применявшийся в России только в 18 веке. По обваловке высажены насаждения (липа и акация), усиливавшие ощущение замкнутости и воспрепятствовавшие появлению посторонних. Впоследствии ограду дополнили березами, елями и сиренью.

В планировке внутреннего пространства есть любопытная особенность, выделяющая Паникарпово из ряда типовых: парк имеет две композиционные оси, наложенные одна на другую, живущие самостоятельной жизнью. Территория парка, рассеченная главной аллеей (ширина 1 сажень), была рассечена и поперек, по линии запад – восток. Северо-запад и юго-восток парка оформлены во французском регулярном стиле, северо-восток и юго-запад – в английской свободной планировке.

Рядовые и аллейные посадки создают эффект разделительных кулис, организующих «кабинеты», площадки для игр, парковые павильоны.

В состав усадьбы входит и проработанный склон к реке Паникарповке, обеспечивающий визуальную связь парка с долиной. Окружающий пейзаж парка, не входивший в жесткие границы парка, имел перспективы использования только как объект для наблюдений, так называемый «пейзаж взаймы».

Кроме того, в усадьбе существует каменная двухэтажная церковь с колокольней, построенная взамен пришедшей в ветхость деревянной церкви Покрова Богородицы, существовавшей с 17 века. Новая церковь являла собой интереснейший пример крупного приходского храма в стиле классицизма с использованием отдельных элементов барокко.

Создатель парка, таким образом, сумел удачно совместить на ограниченной территории и скомпоновать в единый ансамбль плановую и пейзажную планировку, что делает усадьбу абсолютно индивидуальным, эксклюзивным образцом усадебного комплекса.

10 июля 1941 года

Они шли оживленными теперь и днем и ночью Красными Зорями[25], свернули у Железного рынка[26]. Впереди тремя громадами мрачнели бани, подстанция и доходный дом.

– А раньше я так любила поглядеть на купол[27], – вздохнула Стази. – Бывало, только подходишь к дому рано утром, готовясь у кого-нибудь к экзамену ночь напролет, а купол так и сверкнет. Радостно. Кому мешала-то?

– Между прочим, было мнение не сносить именно этот храм, поскольку в нем венчалась Ксения Блаженная. Однако посчитали, что достаточно одного на Смоленке.

Лиловый дом встретил их чистыми, незаклеенными окнами, ибо военный инженер, живший на третьем этаже, каким-то образом сумел убедить домоуправа, что все эти полоски крест-накрест – бред сивой кобылы и ни от какой взрывной волны не спасут. Точно так же он уверил обитателей, что бегать в бомбоубежище в соседнем доме бессмысленно, ибо от прямого попадания ничего не спасет, а возможность поражения осколками ничтожна. И старый дом жил своей прежней, так отличавшейся теперь от быта других домов жизнью.

Хайданов по традиции сунул разбуженному дворнику двадцать копеек, и они поднялись по черной лестнице, припахивавшей помоями и кошками. Две огромные Стазины комнаты встретили их сероватым светом летней ночи без теней, и они оба замерли на какое-то мгновенье у окна бесплотными, словно несуществующими призраками.

– Ты успеешь собраться? – одними губами спросил Николай.

– Давно собралась.

Тогда он поставил прямо на широкий подоконник бутылку красного «Абрау», а Стази достала из буфета половинку черного хлеба. Разумеется, не так хотелось бы ей провести эту последнюю ночь в Ленинграде, но, с другой стороны, было нечто библейское в этом скупом и откровенном сближении двух людей. И Хайданов, прекрасно понимавший, что она его не любит, что просто ему выпала счастливая карта оказаться в нужное время в нужном месте, что всему причиной только война, никак не выдавал своего нетерпения. И молча, сурово и спокойно глотал теплое вино, откусывал и медленно жевал подсохший хлеб, глядя не на Стази, а куда-то вправо, где над Петропавловской крепостью тускло светило неугасимое летнее солнце.