Листобой (Рассказы) - Юрий Коваль

На бегу я светил фонариком, и перед нами прыгало круглое электрическое пятно, выхватывающее чёрные султаны картофеля и соцветия его, сочные после дождя, как сирень. Овца то путалась где-то сзади, то, как гончая, выскакивала вперёд и спотыкалась, дико оглядываясь.

В электрическом пятне, над волнами картошки, я увидел тёмную фигуру. Человек, очень длинный, жердеобразный, кланялся земле и кричал, размахивая руками:

- Эй, с фонариком, беги шибче!..

Он горстями захватывал землю и скидывал её в одно место, насыпал земляной холмик. Неприятной, чем-то опасной показалась мне эта фигура, не хотелось к нему подходить, да и Генка тормозил меня за рукав.

- Ты кто будешь? - спросил я, остановившись шагах в пяти.

- Да Грошев я с Большой Волги! - закричал он, как будто я всех должен был знать на Большой Волге. - Охотимся мы здесь.

- А зачем звал-то?

- Молния друга зашибла! Помогай! Заваливай!

- Погоди, - не понял я. - Молния? А где ж друг-то?

- Да вот он, - сказал Грошев и ткнул под ноги, наклонился, ухватил земли в пригоршни.

Землёю он покрывал человека. Торчала наружу из холмика голова, и ясней лица видны были круглые картофелины, вырытые из земли. Страшным, обугленным показалось мне это лицо, и я не решался направить на него фонарик.

- Насмерть?

- Да не знаю я! - испуганно закричал Грошев. - Как молния лопнула, зашипел и лежит, а я-то в сторонке был, у сосенок.

- Что ж ты его хоронишь? Может, он жив?

- Так полагается. Полагается землёй засыпать. Посвети-ка.

Он нагнулся, и захлюпала земля под его руками, чмокнуло что-то в ботве.

- Это верно, дядь, - зашептал Генка. - Земля молнию из человека обратно высасывает.

- Засыпай, засыпай скорее, что стоишь!

Я скинул куртку, бросил ружьё, ковырнул ладонями землю. Взрыхлённая ливнем, она легко расступалась под руками, выламывалась жирными тяжёлыми комьями. Генка захлестнул овечью верёвку петлей на руке и быстро-быстро стал выгребать землю из-под кустов картошки.

- Коля, вставай! Коля! - бормотал Грошев, обращаясь, как видно, к человеку, лежащему в земле.

Мгновенно прошиб пот. Я не видел в темноте, куда бросаю землю, и не разбирал, где земля, где картошка. Генка прерывисто дышал рядом, и подпрыгивала овца на соседней меже.

Горстями, комьями безостановочно кидали мы землю. Грошев сгибался-разгибался, как колодезный журавель.

- Давай, давай! - подгонял он и тут же сбивчиво начинал объяснять, как было дело: - Кругом блестело, кругом. Ну гроза! А я-то в сторону глядел. Вдруг смотрю - лежит... Куда она ударила? В голову или нет?

- Земля молнию высосет, - шептал Генка и вдруг громко кричал: - Дочк, Дочк, Дочк!..

"Э-э-э-э-э..." - отвечала Дочка и дёргала верёвку, рвалась домой.

- Хватит, - сказал я. - Толку нет. Так мы его землёй задушим.

Со стороны я осветил фонариком лицо лежащего. Оно было черно, неподвижно. И глаза были закрыты. Надбровные дуги, вобрав свет, казались особо выпуклыми.

От сполохов свинцом блестела вокруг картофельная ботва. Было б странно, если б из неё поднялась сейчас живая птица с перьями, клювом, глазами.

- Надо сердце послушать.

- Какое сердце! - раздражённо закричал Грошев. - Пускай ток в землю уйдёт.

- Видишь - не уходит.

- Что ж делать? Что ж делать? В деревню, что ль, бечь! Сынок, беги в деревню, зови врача! Куда я дену-то его, если не встанет?

Я наклонился и стал разгребать грязь с груди лежащего. Засветилась медная военная пуговица. Так холодно показалось прижимать к ней ухо, безнадёжно - слушать под ней, как слушать отпиленную чурку.

Я прислонил ухо, но не услышал ничего: ни боя, ни толчка - всхлипывала, пищала дождевая вода, пропитывая землю.

- Дядь, дядь! - закричал Генка. - Ведь он одетый!

Одежда не пускает ток!

- Фу, чёрт!.. Разгребай, разгребай скорее... Надо раздеть...

Я схватился за пуговицу, рванул... Где нож?

- Как же я забыл! - стонал Грошев. - Раздеть надо... Где нож? Режь, разрезай китель.

- Ген, посвети... Да нет, сюда свети!

Намокшая одежда выскальзывала из рук, растягивалась, как резина, коробилась, как жесть, и нож был туп, не резал нитку.

- Оставь сапоги... Сюда свети.

Мы разорвали, разрезали одежду, узлом сложили под голову Николая и снова стали закидывать его землёй.

Сейчас, сейчас, ещё немного, и всё будет в порядке, земля высосет молнию, высосет, выпьет, вберёт в себя вместе с дождевою водой.

- Надо железо приложить!

- Какое железо? Где оно? Засыпать полагается.

- Дядь, дядь, ружьё, оно железное.

Я поднял ружьё, грязное и мокрое, разрядил. В замках его влажно заскрипела земля. Положил стволами на грудь Николая и стал водить по груди, по лицу.

- Хорошо, хорошо, сейчас оживёт, - говорил Генка. - Оживает, оживает...

- Поздно, - сказал Грошев. - Беги, сынок, в деревню. Зови мужиков.

- Води, дядь, води, он оживёт, вот увидите...

- Беги, Ген, в деревню.

- Да ещё не поздно. Води ружьём, дядь.

Голос Генкин дрожал, он хватал меня за локоть, подталкивал, торопил. Видно, в голове его не укладывалось то, что в моей уже уложилось. Я бросил ружьё.

- Дядь, дядь, надо что-то придумать. Придумай, дядь! Ну, скорее!

- Надо искусственное дыхание, - сказал я.

- Какое дыхание! - раздражённо вдруг крикнул Грошев. - Засыпать полагается! - И тут же обмяк. - Ну, делай, делай дыхание-то.

- Да я и сам не знаю, как его делать.

- Руками же надо разводить! - умоляюще сказал Генка. - Быстро-быстро!

Ткнув руку под затылок, я приподнял с земли голову Николая, а другой рукой надавил на грудь, отпустил, ещё надавил, отпустил.

Генка схватил его руку и принялся быстро раскачивать её к груди и обратно, и Грошев подхватил другую руку.

- Сейчас оживёт, - убеждал Генка. - Ещё, ещё...

- Раз-два... - стал приговаривать я.

- Раз-два... Раз-два... - поддержал Генка. - Дыши, дыши...

Мы сами дышали сильно и шумно, как будто хотели увлечь, заразить своим дыханием человека, лежащего на земле. Сколько же времени прошло, как кончилась гроза?

- Вставай, дядь, вставай, - приговаривал Генка.

- Землёй надо засыпать, - бормотал Грошев. Он отставал, сбивал с ритма.

- Раз-два... раз-два... - твердил Генка и не давал нам остановиться.

Наконец Грошев отпустил руку Николая, снял шляпу.

- Что я бабе его скажу? - спросил он.

- Тише, тише... Он дышит!

В голосе Генки прозвучала такая уверенность, что мы замерли, затаили дыхание, а он склонился, прислушиваясь, к самым губам Николая.

Где-то далеко на шоссейной дороге за рекой заворчал автомобильный мотор. Шумно вздохнула овца. Последние, особенно тяжёлые капли падали на землю с листьев картошки.

Генка потрогал меня за руку, чуть-чуть прижался ко мне. Мы с ним были уже вроде родственники - вместе прятались от грозы, ловили овцу.

- Придумай что-нибудь, - попросил Генка. - Придумай, дядь. Он оживёт.

- Можно воздух вдуть, - нерешительно сказал я.

- Вдувай! Вдувай! - сразу обрадовался Генка. - В нас воздух живой. Он войдёт в него и оживит.

- Да уж поздно.

- Вдувай, дядь, - просил Генка, обнимая мою руку, гладил рукав, как будто я был человеком, способным вдуть живой воздух.

Грошев насторожённо слушал нас. Овца легла на землю, задёрганная верёвкой.

- Ну, посвети.

Я отдал фонарь и наклонился над человеком, пластом лежащим на земле. Огромной картофелиной казалось в свете фонаря его лицо. Ладонями я сжал его щёки, вздохнул глубоко, будто собираясь нырнуть. И Генка вздохнул за моей спиной. Медленно приблизил я губы к его рту, прижал и с силой выдохнул весь воздух, нажал локтями на грудь.

Гак! - вылетел вдутый мной воздух и рассыпался, как пыль.

Николай дрогнул, повёл рукой. Приоткрылись его глаза, хлипнуло в горле:

- Чтой-то?

Час прошёл или больше, как кончилась гроза?

У палатки горел уже костёр. Дым от него шёл влажный, утяжелённый, особенно горький. Он уплывал к полю, смешивался с ночным туманом.

Николай лежал в палатке, накрывшись мокрыми плащами. Он высунул к костру заляпанное землёй лицо, тяжко дышал, закашливался дымом.

Грошев снял брюки и размахивал ими над огнём.

Генка сидел у костра, обхвативши за шею овцу, которая бессмысленно пялилась в огонь.

- Я прямо не верил, что всё обойдётся, - весело сказал Генка.

Он восхищённо глядел на Николая, не мог отвести глаза, будто боялся, как бы снова чего не случилось.

- И папиросы-то намокли, - хрипло сказал Николай, ни к кому особенно не обращаясь.

- А мы их посушим! - обрадовался Генка.

Николай вяло махнул рукой - дескать, ладно, чего там.

Я снял куртку и стал помахивать ею над костром, сушить.

Под взмахами загудели сучья, располыхались. Лопались и скрючивались в жару сосновые иголки.

- Сбоку молния ударила или как? - спросил я Николая.

- Прям под ноги.

- Тогда б ты не встал. Она тебя тряхнула только и об землю бросила, возразил Грошев.

- Говорю я - под ноги, - повторил Николай.

- Ух, жара! - сказал Грошев, отскочил от костра. - Ташкент!