Православие и грядущие судьбы России - Архиепископ Никон Рождественский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Свожу все к кратким положениям. Совесть — есть внутренний закон, закон, Богом вложенный в сердце человека, закон, сокровенный в этом сердце так глубоко, что ни стеснить его, ни ограничить в его внутреннем действии никто совне не может, кроме самого носителя сего закона — человека. Другое дело — проявление сего закона вовне, в слове, в деле. Но ведь это будет уже не свобода совести, а свобода слова, свобода действий в отношении к другим. Смешивать эти понятия — значит подменивать их одно другим. Свобода слова, свобода действий одной личности всегда непременно ограничивается такою же свободою других, соприкасающихся с нею. Когда лжеучитель распространяет свое лжеучение, он касается уже совести других, часто немощных, которые не в состоянии, по своей простоте, возражать ему. С его точки зрения, по суду его искаженной совести, он творит благо. Но если закон отличает истину от лжи, если для него не безразлично: распространяется ли истинное учение или зловредная ложь, просвещаются ли русские люди благодатным, воспитывающим народный дух учением православия или заражаются непримиримою враждою к нему, враждою к Церкви — союзнице государства: то он должен стать на страже истины и сказать твердо лжеучителю: доселе прейдеши и ни шагу далее! Не смей касаться чужой совести! Тут предел свободе лжеучителя, предел — не свободе его совести — пусть его верует, как хочет, молится, как ему угодно, — а предел свободе его слова, его действий (ибо, допустив свободу слова, нельзя логически отрицать уже и свободу действий). Необходимость полагать такие пределы естественно вытекает — во-первых, из чувства государственного самосохранения: доколе Россия живет идеалами православия, дотоле государство обязано, в своих же интересах, охранять сии идеалы от искажения и разрушения, православную совесть от оскорбления, духовное единство русского народа от раздробления по сектам, братскую любовь от сектантской вражды и духовного междоусобия. Во-вторых, пределы свободы пропаганды нужны для государства из уважения к святой истине Христовой, православным государством признаваемой, и во имя простой справедливости: надо же оградить простецов от вторжения в их совесть; не может же православное государство спокойно смотреть, как беззащитных младенцев веры враг берет и уводит в плен заблуждений, как поселяет вражду, самую ожесточенную — религиозную вражду между русскими людьми, между членами одной и той же семьи. Наконец, закон должен положить предел свободе всякой пропаганды уже для того, чтобы не противоречить самому себе. Если право привлечения инаковерующих к своему исповеданию предоставлено нашими Основными законами одной только Церкви православной, то ясно, что для всех сект и расколов такого права не существует, а следовательно, всякая пропаганда лжеучений должна быть законом воспрещена. И это тем более, что Государь наш именуется в законах защитником и покровителем Церкви православной, каковое именование обратилось бы в простой почетный титул, если бы закон не ограждал его жизненную силу строгим воспрещением всякой пропаганды угрозою кары за таковую...
Сторонникам раскола очень хотелось бы, чтобы закон называл их духовных (какие они «духовные»! Ведь в расколе благодати нет) — «священнослужителями». Ссылаются на римско-католиков и армян, указывая, что вот-де не боятся же называть их митрополитов, епископов и др. духовных лиц присвоенными им именами. Да, не боимся, ибо и у католиков, и у армян православная Церковь признает иерархию и приемлет от них приходящих в их сущем сане. А раскольничьих лжеархиереев и попов она признает простыми мирянами и принимает их как мирян. Уже по одному этому нельзя заставить закон величать их так, как величают раскольники. Но, кроме того: довольно с них и того, что закон усвоил им вовсе на деле им не принадлежащее наименование якобы «старообрядцев»: ведь если уж прилагать сей термин, то позволительно было бы не к раскольникам, а только к единоверцам. И почему это такая милость к раскольникам: нас хотят заставить величать даже по закону их лжеиерархов и попов священнослужителями, а вот нам хотят запретить называть их так, как велит нам наша православная совесть? Ведь уж если свобода и уважение к совести и убеждению, так и нам дайте сию свободу! Позвольте нам именовать их так, как велит нам Церковь своими канонами, а не мирская власть ее законами. Я уже не говорю о том, что наименование священнослужителями раскольничьих лжепопов и лжеархиереев будет великим соблазном для простецов православных. Ведь наша простота доходит до того, что в пребывание армянского католикоса в Петербурге простецы подходили к нему под благословение, хотя по канонам церковным он и есть еретик. Надо же ограждать младенчествующих в вере от соблазна, а для сего гражданский закон должен держаться, по крайней мере, в сем отношении воззрений православной Церкви и не угодничать пред расколом. Во имя терпимости к расколу не оскорбляйте православных. Не забывайте, что и правительство наше должно быть по духу только православное...
Христиане ли мы?
Вместо очередных дневников на темы по вопросам о текущих явлениях церковной, общественной и государственной жизни, хочу побеседовать с читателями «Троицкого Слова» на более тревожную тему: христиане ли мы? Ряд бесед на эту тему был предложен мною в доме одной почтенной ревнительницы Православной Церкви в Петербурге (слава Богу: еще есть такие и в маловерном Петербурге); сущность их и предлагаю здесь, хотя эти размышления уже и изданы мною в виде книжки, под названием «Где же наше христианство?».
I
Боюсь судить других, потому что боюсь суда для себя самого. Но не для того, чтобы судить, не для того, чтобы искать и карать виновных, а для того, чтобы все могли видеть воочию причину тех бедствий, какие обуревают нашу несчастную Русь, для того, чтоб услышали, наконец, те, кто еще имеет уши слышать, вот для чего наш пастырский долг властно повелевает нам, пастырям, беспощадно обличать зло, говорить Божию правду не только малым сим, но и сильным земли... Я уже слышу голос современных книжников и фарисеев:
«Вот еще явился пророк-обличитель! Кто дал тебе на это право?» Слышу, но не смущаюсь: если мы, епископы, будем молчать, то от кого услышат истину люди Божий? Нам заповедано: настой, запрети, умоли, и мы должны это делать, как бы ни было слово наше горько, а вот те книжники и фарисеи, о коих я упомянул, те представители печати, которые самочинно, не будучи призваны, пишут обличения по адресу власть имущих — вот они-то и суть настоящие самозванцы...
Итак, смотрю я вокруг — и сердце сжимается болью. Страна наша величается православною, следовательно — в самом чистом значении слова — христианскою, а где оно — наше христианство? Куда ни посмотришь — самое настоящее язычество! Какому богу не служит теперь русский человек? Один — золотому тельцу, другой — чреву, третий — своему ненасытному «я». Простой народ пьянствует, полуобразованный — безбожничает, якобы «интеллигент» — мудрит без конца... Вси уклонишася, вси непотребни быша! Ложь въелась до мозга костей в людей, которых хотели бы видеть «лучшими». В нашей «Государственной Думе» с пафосом рассуждают об отмене смертной казни для тех извергов рода человеческого, которые беспощадно убивают невинных детей, издеваются, бесчестят даже трупы несчастных девушек и всем этим похваляются, потеряв не только образ человеческий, но и скотский: вот об этих адских выходцах — у наших «законников» нежная забота, для них, видите ли, надо отменить смертную казнь: пусть себе сидят в теплом казенном помещении и едят народный хлеб, пока не убегут, чтоб дорезывать других. Ну а вот если один член сей человеколюбивой думы оскорбит словом — только одним невежливым словом другого — на казнь его, на смертную казнь!!! Ведь что такое поединок, как не смертная казнь друг другу? Что это, как не дикая расправа? Где же законы? Где человеколюбие? Где, наконец, то христианство, во имя коего эти лицемеры хотят отменить смертную казнь для злодеев? Кто решится назвать таких господ христианами? Не позор ли для Церкви считать их своими членами?
Вот — члены высшего государственного учреждения. Идет речь: когда назначить заседание? И назначают — в самый канун Сретения Господня в 8½ часа вечера. Духовенство протестует. «А почему же нельзя? — Ах, мы забыли...» Скажите: что это — христиане? Это — православные? Они и великих праздников Господних не помнят: до того ли им, чтоб помнить средние или в честь святых Божиих?
Впрочем — помнят: новый год, это — величайший у них праздник. Почему? Конечно, потому, что в полночь на этот день они совершают возлияние тому богу, коему служат с особым усердием всю свою жизнь. Скажите: христиане это?
II
Под праздник идет в театре кощунственная пьеса; со страхом верующий помышляет: сохрани Бог — за такое кощунство обрушится театр и похоронит несчастных зрителей, которые привели сюда — увы! — даже деток своих... А зрители благодушествуют, участвуют в кощунстве. Опять скажите: да неужели можно назвать их христианами?
