Чукотская сага - Юрий Рытхэу

— Ты пел не про птицу, Мылыгрок? — тихо спрашивает Атык.

Мылыгрок не отвечает. Может быть, он даже и не слышал вопроса.

— Нет, — отвечает за него другой эскимос — худощавый охотник с таким смуглым лицом, что оно почти не отличается по цвету от его коричневой кожаной тужурки. — Нет, Мылыгрок пел не про птицу, — продолжает он, с трудом подбирая чукотские слова. — У Мылыгрока сын… сын в море умер… один год прошел…

Мылыгрок поднимает голову и говорит:

— В море мой сын утонул, вот в такую бурю, как сегодня. В нашем стойбище хозяином теперь Тэпкэлин, все три байдары его. Было четыре, одна в прошлом году затонула. В ней был мой сын. Единственный сын, двадцать три года ему исполнилось…

— У них тогда мотор плохо работал, — рассказывает смуглый. — Парень сказал Тэпкэлину, что мотор плохо… нельзя так в море ходить… перебрать надо мотор. А Тэпкэлин ругается только, заставляет в море идти. Вот сильная волна началась, мотор совсем заглох. Хозяин рядом был, на другой байдаре. Ему надо было буксир кидать, а он не хочет… не захотел буксир давать, боялся, хотел скорей свою шкуру спасать, домой везти. А может, он и нарочно буксир не давал. Старая байдара — мало денег, страховка — много денег. Да? Пять человек погибало, про это Тэпкэлин не думал. Он думал страховку получить. У него совести нет. Он тогда сразу в Ном поехал, в Общество. Там сразу страховку не дают, говорят — ждать надо, говорят — море байдару обратно отдаст. Очень злой тогда Тэпкэлин из Нома вернулся. Ждет. А море всё-таки байдару обратно не отдает. Он тогда опять в Ном поехал, получил всё-таки страховку. Много долларов получил.

— Жена у тебя жива? — спрашивает Мылыгрока Атык. — Дочки есть?

— Нет, один остался. Три дочки были, все умерли. Эскимосы, Атык, много умирают. Болезнь придет — на что лечиться будешь? Где деньги возьмешь? Да и без болезней много умирают. Тяжелая жизнь, голодная.

— Голодная? — сурово спрашивает Эйнес. — А ведь страна у вас не бедная вроде бы…

Мылыгрок только горько усмехается, а смуглый эскимос говорит:

— Нет, страна не бедная. Много богатства. Золото есть, большие города есть. А наше богатство — морской зверь. Только теперь морских зверей совсем мало. На одном острове — военный аэродром. Да? Самолеты большие, очень сильно гудят. Зверь пугается, бросает своё место, уходит. Охотнику теперь плохо. Далеко надо ездить — близко зверя нету. Один раз, я сам видел, летчик целое стадо из пулемета стрелял. Моржи тонут, зря зверь пропадает. А ему забава. Ему забава, а люди без мяса сидят, есть нечего.

— Хватит тебе жаловаться, — перебивает Мылыгрок. — Дай поговорить со старым товарищем. Расскажи, Атык, как ты живешь. Дети у тебя есть?

— Есть.

— Много?

— Двое: дочка и сын.

Атык смотрит на Тылыка. Рослый юноша, сидящий у окна, рядом с Эйнесом и Сергеевым, отвечает ему широкой улыбкой.

— Это твой сын? — догадывается Мылыгрок. — Ведь это он забросил нам буксир, когда Унпэнэр повел вельбот к нашей байдаре! Я ещё в вельботе смотрел на него — мне его лицо показалось знакомым. Конечно, потому-то я и узнал тебя сразу, Атык! Ещё в море мне напомнил тебя твой сын.

Мылыгрок оживился. Он искренне завидует, но зависть не мешает ему радоваться всем сердцем за своего старого товарища.

— Значит, есть у тебя, Атык, утешение на старости лет! Ведь он сейчас точно такой, каким ты был, когда мы плавали на этой проклятой «Джерри»! Только жизнь у него, наверно, не такая тяжелая, какая была у нас с тобой. Вы, видать, хорошо живете, богато. Если сын похож на отца не только лицом, но и силой и верностью глаза — так он тогда должен быть хорошим охотником, очень хорошим.

— Тылык был бы, наверно, неплохим охотником, — отвечает Атык. — Ты как считаешь, бригадир?

— Передовиком был бы, — солидно подтверждает Унпэнэр.

— Да, — продолжает Атык, — но Тылык живет не с нами. Он учится в Ленинграде, студент. Сюда он только на практику приехал, уже скоро уезжает. Они словарь составляют — книгу такую. Чтобы легче было чукчам русский язык учить. Тылык не зверобоем будет — ученым человеком. А на охоту он просто так, за компанию с товарищами ездил.

— Ты и в Москве был? — спрашивает у Тылыка смуглый эскимос.

— Был, был, — отвечает за сына Атык и сразу замолкает: ему кажется, что он слишком уж расхвастался своим сыном. Но по глазам гостей он понимает, что это не так. Нет, не только отцовская гордость говорит в нем сейчас, а гордость советского человека, гражданина могучего Союза, в котором нашли свое счастье и чукчи. Сейчас перед лицом этих гостей он — старый чукотский колхозник — представляет весь великий советский народ. И, уже не скрывая гордости, он говорит:

— Из нашего колхоза трое в Ленинграде учатся. Двое мужчин и одна девушка. Сестра нашего председателя товарища Вамче.

— А ещё двое с первого сентября будут, наверно, учиться в Хабаровске, — говорит Эйнес. — Один уже поехал, держит сейчас экзамены. Вторую послезавтра провожаем в Хабаровск. Тэгрынэ, дочь охотника Мэмыля. Вон она — под картой полушарий сидит, за подругу прячется.

— Я не прячусь, — тихо произносит девушка с двумя длинными черными косами.

— А меня, — вставляет, не выдержав, Унпэнэр, — меня председатель обещал в Магадан послать. Или в Петропавловск. Я на курсы поеду, на курсы механизаторов морского промысла.

На следующий день американские эскимосы отправлялись домой.

Ветер утих после полуночи, но и к утру волны ещё не совсем улеглись. Ведь если даже в ведре расколыхаешь воду — она потом не сразу успокоится. А в Чукотском море воды как-никак побольше, ей труднее остановиться, после того как расколышет её ветер. Поэтому отъезд назначили не на утро, а на середину дня.

Впрочем, если уж договаривать до конца, то нужно сказать, что небольшая волна была не единственной причиной отсрочки. Разве опытные моряки испугались бы такой чепухи? Но дело в том, что прощальный завтрак был слишком обильным и после него гостей порядком покачивало даже на твердой земле. «Волна всё-таки», — сказал Тэпкэлин, поднимаясь от стола и внимательно вглядываясь в окно, выходящее не на море, а на ровную-ровнехонькую тундру. После этого и было решено чуточку отложить отъезд. Ведь море, хоть само оно далеко не всегда сохраняет полное спокойствие, предпочитает, как известно, людей спокойных, трезвых, умеющих владеть собой.

Но к часу дня эскимосы успели хорошо отдохнуть. Им помогли как следует зачинить распоровшуюся обшивку байдары. Они прощаются, ещё раз благодарят за помощь и гостеприимство.

Всё готово к отъезду. Людно на берегу, народу не меньше, чем вчера. Но сегодня солнечно, и берег и море выглядят совсем по-иному. И цветные целлулоидные козырьки над глазами у эскимосов сегодня, пожалуй, вполне кстати. По крайней мере не надо щуриться.

Откуда, однако, у Кэнири такой козырек? Он надвинул его на самые брови, и зеленоватая тень лежит на его полном довольном лице. Наверно, это подарок кого-нибудь из гостей, не иначе! Ну, конечно, вон у того эскимоса, который садится сейчас в байдару, нет козырька, а на голове — фетровая шляпа Кэнири. Ясно, что они обменялись подарками.

Загудели моторы. Три байдары и сопровождающий их катерок, слегка покачиваясь на волнах, отходят от нашего берега.

Дальше и дальше уходят они в море, и уже трудно Атыку различить среди остальных маленькую темную фигурку Мылыгрока. Только Тэпкэлин с головой, забинтованной ослепительно белой повязкой, как назло, всё время попадается на глаза.

На берегу, рядом со стариком, стоят Тылык и Сергеев. Тылык говорит:

— Уехали американцы.

— Назад уехали, — задумчиво произносит Атык. — Далеко назад, на целую жизнь. Как тридцать-сорок лет назад жили, так и сейчас живут. Даже, пожалуй, ещё хуже стало.

Сергеев смотрит в море. Не туда, где ещё виднеются байдары, а дальше, гораздо дальше — туда, где за линией горизонта лежит Северная Америка. И представляются его глазам не холодные просторы Аляски, не бесприютная тундра, расстилающаяся сразу за Беринговым проливом, не лачуги эскимосов, а громоздящиеся над Гудзоном небоскребы трестов и банков, роскошных отелей и модных магазинов.

Может быть, в витрине одного из этих магазинов лежат меха, поставляемые с Аляски. «Те самые меха, — думает Сергеев, — на которых наживается Тэпкэлин и его нью-йоркские хозяева; те самые меха, которые с риском для жизни добывают нищие охотники, несчастливые дети аляскинских берегов… Да, мало видят они тепла и от солнца и от людей».

А байдары уже совсем далеко. Три байдары, три едва различимые, теряющиеся в волнах точки.

ТЭГРЫНЭ ЛЕТИТ В ХАБАРОВСК

Чья это огромная невидимая ладонь гладит траву на аэродроме? Отпустит на секунду и снова прижмет к земле; пригладит, отпустит и снова пригладит… Это ветер. Но Тэгрынэ не чувствует его. Она сидит в пассажирской кабине самолета, дверца уже заперта, порывы ветра не проникают в кабину. Даже звуки марша, несущиеся из репродуктора, установленного на крыше аэровокзала, едва слышны.