Благочестивые вдовы - Нолль Ингрид

Однако время шло, дольше тянуть было нельзя. Я собралась с духом – трубку взял муж. Он сразу же передал ее сыну, Бэла хотел рассказать все лично:

– Майя, я умею на компьютере, и я умею писать!

– Рисовать? – поправила я.

– Нет! Писать! Меня научила Герлинда!

Поговорив с сыном, я потребовала папу к ответу:

– Что там у вас за Герлинда?

– Знакомая.

– Подружка твоя, что ли? – выпытывала я.

– Может быть, и так, – уклончиво ответил Йонас.

Я не знала, что сказать… Почему какая-то Герлинда учит моего сына писать?!

– Она – учительница младших классов в здешней школе. В каникулы…

– Она тренируется на Бэле, чтобы не потерять квалификацию! А я, знаешь ли, наивно полагала, что оставила сына дышать воздухом и набираться сил! – свирепо кричала я.

– Ну, не так уж много они и учатся, – сказал Йонас, – Бэла пишет пока только заглавную «Б». Когда ты за ним приедешь?

– Не знаю, – отрезала я. – Он вам сильно мешает?

– Вовсе нет, мы ему рады. Бабушка больше всех, он – чудо. Можешь оставить его на сколько захочешь.

Естественно, они рады, а как же иначе: хоть у моей свекрови полно других внуков, но у меня же самый очаровательный ребенок на свете.

Итак, у Йонаса подружка. Когда-нибудь это должно было случиться… Но все равно было неприятно, и учительница мне не подходила: такая точно захочет, чтобы он женился. И муж попросит развод. Тогда опека над Бэлой – вопрос, о котором мы никогда не спорили, будет решаться в суде. А мать ребенка, живущая без мужа, без постоянного дохода, да еще и за границей, что весьма непатриотично, вряд ли покажется судье – и ведь как назло попадется самый упертый – достойной доверия. То ли дело отец – образец трудолюбия, обеими ногами на родной земле, женат на даме с педагогическим образованием, в его семье благополучие мальчика не подлежит сомнению.

Конечно, я ревновала. Нет, сама я не собиралась жить с Йонасом, но он должен постоянно меня добиваться и склонять к сельской жизни! А эта Герлинда загребала длинными руками и мужа, и сына. А ребенку можно что угодно внушить, дети быстро привыкают к новому окружению, свежие впечатления мигом вытесняют прежние. Каждый год, вернувшись от отца, он переставал говорить о нем на следующий же день.

Соперничество Эмилии я еще могла стерпеть, в конце концов, она выступала в роли бабушки, но к фокусам профессиональной воспитательницы я не была готова. Теперь нужно подгонять Катрин, чтобы мы поскорее оказались во Франкфурте и я смогла бы забрать Бэлу. Мы будем спать на кровати студентки-этнографа, а Катрин пусть дальше спит на своем футоне, ей не привыкать.

Прежде чем навсегда покинуть Дармштадт, я хотела вернуть велосипед туда, где одолжила. Я примчалась к детскому саду, но ворота были заперты, в палисаднике ни души: начались каникулы. Ничего себе, а у работающих матерей что, тоже каникулы? Это дискриминация, сад должен работать! Не припомню, больше ли уважения к матерям в Италии… Разочарованная, я закатила велосипед обратно в подвал.

У Катрин была своя забота: в такой спешке она не могла найти кого-то, кто бы занял ее комнату в коммуне. Когда-то ее так радушно тут приняли, и теперь мысль, что она всех подводит, не на шутку мучила ее.

К счастью, моя совесть о себе не напоминала.

– Знаешь, мы можем просто ничего не говорить. Уедем, когда Энди будет на работе. Ты же не обязана докладывать, куда и зачем едешь.

– Но, Майя, это же свинство! Я и так должна парням за квартиру, но что делать, сейчас я на мели. А ты не могла бы мне немного одолжить?

Я ставила в духовку замороженную пиццу. Тут, как всегда неожиданно, пришел Энди. Он посмотрел на меня, как провинившийся ребенок:

– Надеюсь, я не обидел тебя своим поступком?

О чем это он? Я совершенно не оскорбилась тем, что он дал мне денег и проводил на вокзал.

– Я слегка выпил, иначе я бы не стал лезть к тебе в кровать.

– О'кей, – сказала я, – сегодня выпей побольше, может, тогда получится.

Он развернулся резко, как по команде «кругом», и рысью понесся за бутылкой.

Удовлетворенная, я пыталась заснуть, прижавшись к его узкой спине, а Энди вдруг потянуло общаться. Потом, в знак особого доверия, он позволил мне причесать и заплести в косу его длинные волосы. Этот материнский жест с моей стороны так его растрогал, что он размяк и начал плакаться:

– Мне скоро тридцать, а я все еще в институте. Из-за работы я не могу как следует учиться, а то бы уже давно имел диплом.

Я зевнула: этот желторотый юнец явно не тот, кто сделает меня богатой вдовой. И без особых угрызений совести я умолчала о моих планах улизнуть поутру вместе с нашей соседкой.

Мы садились в машину. Катрин как-то нерешительно замялась, потом сказала:

– Ночью Феликс оставил сообщение на автоответчике: он едет в Дармштадт.

– С Корой?

– Не сказал. Что будешь делать? Поедешь или останешься и подождешь его?

Было о чем задуматься. Конечно, я могла ей помочь и успеть вернуться к приезду Феликса. В то же время кто мне Катрин, чтобы так для нее стараться? Я взвесила «за» и «против»: все же меня воротило от этой компании – и от слабаков вроде Энди, и от волевых женщин, таких как Кора.

– Катрин, – решительно сказала я, – Кора обошлась со мной непростительно. Мы договаривались, что ее не будет три дня, между тем прошло две недели, а я до сих пор не знаю, что она намерена делать дальше. Да и знать не хочу! Теперь моя очередь исчезнуть. По-моему, лучшего способа проучить ее просто не найти. Все равно я решила остаться на некоторое время у тебя, прежде чем вернусь во Флоренцию.

Катрин ничего не ответила, и у меня появились сомнения, что она рада моему обществу.

Только когда мы устраивались в нашем новом доме во франкфуртском Вест-Энде, я узнала мнение Катрин:

– Ладно, оставайся. И хорошо, что Бэла у отца, так ты сможешь помочь мне и словом, и делом.

Если бы знала, зачем ей моя помощь, семь раз бы подумала!

Первым делом надо было разобраться с одеждой. Наша этнографиня взяла в экспедицию только самое необходимое и даже не подумала освободить шкафы. Не церемонясь, я сгребла ее барахло в пластиковый мешок – в нем приехали пожертвования от Красного Креста, которые теперь чинно висели в платяном шкафу.

В своей комнате Катрин таким же манером обошлась с этническим декором хозяйки: плетенок, статуэток и сушеных тыквочек заметно поубавилось, вместо них на подоконниках красовались орхидеи, по книжным полкам расселись каменные кошки.

Когда квартира стала больше походить на жилье в нашем понимании, я вышла купить что-нибудь на ужин.

После тяжелого дня мы сидели на кухне, наконец-то наслаждались уютом и покоем, жевали крендели с маслом, пили кофе.

– Задним умом все крепки, – сказала Катрин и облизала сливки с усов. – Когда я сбежала от мужа, то взяла только теплую одежду, в Дармштадте пришлось покупать на лето какие-то дешевенькие тряпочки, надо было экономить. А в квартире мужа остались действительно хорошие вещи. Причем не только платья – книги, компакт-диски, картины. Да! Там такие картины, что даже этот сарай, – она обвела взглядом стены, – превратили бы в дворец. Как бы я хотела съездить на Нойхаусштрассе, чтобы, так сказать, обчистить собственную квартиру.

– Если у тебя остались от нее ключи, то какие проблемы?

В самом деле, какие проблемы?

Началось все хорошо. Утром, ровно в десять, сделав контрольный звонок в квартиру мужа, Катрин припарковала машину в нескольких метрах от своего прежнего дома. Как разведчик, я первая скользнула в подъезд. Дом словно вымер: не слышно ни голосов, ни звуков. Конечно, все жильцы разъехались, сейчас время отпусков. Я отперла квартиру и махнула Катрин, которая торчала у подъезда.

Мы воровато шмыгнули внутрь и оказались в светлой просторной прихожей.

Катрин сразу прошла в спальню к шкафу-купе – таких огромных шкафов я в жизни не видела. Слева женская половина, справа мужские вещи. На стороне мужа висели пять одинаковых мужских костюмов из тонкого серого сукна. Вешалок было всего семь, каждая помечена своим днем недели. Сегодняшний костюм отсутствовал. Логично.