Тайный грех императрицы - Елена Арсеньева
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Александр все свои письма с брульонами писал, хотя давненько канули в Лету те постылые времена, когда над юными великими князьями вечно нависал учитель французской грамматики. Константину сразу бросились в глаза слова весьма нежные и пылкие:
«Прощайте, очарование моих очей, владычица моего сердца, светоч века, чудо природы, а лучше – Бизям Бизямовна с приплюснутым носиком...»
Константин вскинул брови. Прозвище Бизям Бизямовны носила в семье Катрин. Значит, Сашка писал ей. Ну что ж, всем известно: Катрин обожает брата, а он обожает, когда обожают его. И всегда готов ответить привязанностью на привязанность.
Константин скользнул взглядом по письму дальше:
«Что поделывает ваш дорогой носик? Мне так приятно прижиматься к нему и целовать его!»
Он хмыкнул. Носик у Катрин и вправду забавный. На самом деле она была такой же курносой, как сам Константин (в батюшку удались!), однако этот дурацкий нос придает Константину, прямо скажем, хамский вид, а Катринку делает очаровательной и дерзкой, задиристой такой! Надо полагать, что Александру, который явился на свет с античным профилем и зрит такой же профиль ежедневно у своей супруги, порой надоедает совершенство и хочется чего-нибудь этакого... шаловливого, вернее, фривольного.
Константин перевел глаза на следующую строку и чуть не поперхнулся, прочитав:
«Если Вы и безумица, то самая восхитительная из всех. Я без ума от Вас... Ваша любовь необходима для моего счастья, потому что Вы самое красивое существо в мире... Я безумно люблю Вас! Я радуюсь, как одержимый, когда вижу Вас!»
– Э-э... – растерянно протянул Константин, не веря глазам. Буквы письма плясали. Строчки шли вкривь и вкось. Писалось сие признание, похоже, поспешно, отрывочно, как если бы Александр находился не в ладу с чувствами. Ну да, про чувства все понятно, но был ли он в ладу с рассудком, вот в чем вопрос, когда продолжал свое послание такими вот словами:
«Примчавшись к Вам, как безумный, я надеюсь насладиться отдыхом в Ваших объятиях... Увы, я не могу воспользоваться своими давними правами (я говорю о Ваших ножках, Вы понимаете?) и покрыть их нежнейшими поцелуями в Вашей спальне...»
– Мать честная! – пробормотал Константин. – Да это что же?! Это что ж такое, а?!
Вот тебе и мраморное божество! Вот тебе и Аполлон, сошедший на землю! Ничего себе, какие жуткие страсти кипят, оказывается, в Сашкиной груди! Противоестественные страсти-то!
Слов нет, Константин никогда не давал себе окороту в своих увлечениях, за то и возненавидела его законная супруга, эта прескучная Юлиана... Молнией, пренеприятнейшей молнией промелькнуло воспоминание о том, как он вышел из спальни в разгар ночи с 15 на 16 февраля 1796 года – своей брачной ночи! – и, чувствуя себя невыносимо одиноким, жалким, несчастным, сел в передней комнате. Он плотно закрыл за собой дверь, но обиженные, какие-то детские всхлипывания доносились и сюда.
Константин налил в бокал шампанского – кто-то из приятелей позаботился оставить на туалетном столике бутылку и пробочник! – и выпил залпом. Потом ухнул и второй бокал. Сердце слегка согрелось. Отчего-то он вспомнил, как писал Лагарпу, своему бывшему воспитателю, письмо. Француз чрезвычайно интересовался успехами своих царственных подопечных, но и Александр, и Константин отнеслись к себе весьма самокритично. Особенно Константин, который вообще любил рубить с плеча. Он написал: «В двенадцать лет я ничего не знаю. Быть грубым, невежливым, дерзким – вот к чему я стремлюсь. Знание мое и прилежание достойны армейского барабанщика. Словом, из меня ничего не выйдет во всю мою жизнь».
Ему тогда было двенадцать, но он и сейчас готов подписаться под каждым словом из того письма. «Из меня ничего не выйдет во всю мою жизнь...» И в такое ужасное состояние самоуничижения его поверг какой-то жалкий час, который он провел на ложе этой тупой, холодной, перепуганной, неумелой, неласковой, чрезмерно стыдливой девчонки.
Она что, дура? Полная дура? Неужели она не знала, что делают между собой мужчина и женщина, когда становятся мужем и женой? Неужели ее мамаша, похожая на важную гусыню, уверяла ее, что молодой супруг всю ночь будет играть с ней в подкидного дурака? Или, чего доброго, примется читать ей по-французски трагедию Расина «Федра»?
Хотя она небось даже Расина сочла бы слишком развратным!
Константина передернуло от всхлипываний, которые до сих пор звучали у него в ушах. Как она смела вести себя так, будто он... будто он свирепый зверь, чудовище, насильник и разбойник?! Будто он язычник, а она – мученица-христианка, которая во что бы то ни стало должна оберечь девичью честь? Жаль, что нельзя связать эту помешанную на своей невинности дурочку и выстрелить ею из пушки, как он некогда стрелял из крыс по бабушкиным фрейлинам! Право, жаль.
С той ночи Юлиана, крещенная Анной, возненавидела мужа. Ну и ладно! Константин тоже ее возненавидел и с тех пор вел себя как свободный человек. Каких только женщин он не перепробовал! Для него не существовало разницы между девчонками и дамами. Любил он также порою насладиться какой-нибудь немолодой особою, чтобы из ее опыта набраться навыков для опыта своего. Случалось, тискал в объятиях и мальчишек – да ну, ничего особенного, женщины лучше, однако для коллекции того же любовного, чувственного опыта годилось все! Но чтобы посмотреть на своих сестер, как на женщин, с коими можно провести время в постели...
Нет, это невозможно, немыслимо! Ну и богоподобный Александр!!! Как же его угораздило так оскоромиться?! С другой стороны, мужчина – существо искушаемое. Искушаемое женщиной. Значит, вся вина на Катрин. На этой шалаве...
Самая настоящая она шалава и есть!
Константин задумался и чуть не позабыл, зачем, собственно, явился к сестре. А Катрин между тем уставилась недоуменно и подозрительно. И опаска чудилась Константину во взоре ее огромных голубых глаз. Ну да, рыльце в пушку... Небось сейчас перебирает свои грешки и гадает, известно ли о них Константину. А впрочем, он ведь в семье паршивая овца, так что не стоит отщепенке Катрин бояться отщепенца Константина. Тем паче что пришел он не высоконравственные беседы вести, а брата спасать.
Вот только как бы половчее к этому делу подступить? Поделикатней?
Однако все заготовленные подходцы вдруг вылетели из Константиновой буйнокудрявой головы, и он рубанул с плеча:
– Катрин, сдается мне, что дело неладно. Не кажется ли вам, что венец на голове Александра Павловича... – Стоило бы, конечно, сказать попросту: «На Сашкиной голове», но Константин решил сделать необходимые реверансы, чтобы расположить к себе сестру. – Венец, стало быть, императорский на его голове несколько покосился?
