Улица - Исроэл Рабон

С господином Завадским как раз это сейчас и приключилось. Он хотел сказать нечто совсем другое, а говорил только то, что уже говорил однажды.

Им управлял страх.

— Не было другого выхода, — продолжал он, — как снизить количество рабочей силы…

Тишина рухнула. Отдельные выкрики смешались, и им на смену пришел рев гигантского быка.

— Вы выкинули на улицу двадцать тысяч рабочих!

— Убийца наших детей!

— Палач!

— Ублюдок!

Господин Завадский побледнел. Он прикинулся ничего не слышащим и, напрягая все силы, попробовал говорить дальше. Это ему удалось. Толпа вновь утихла.

— Господа рабочие! Польская текстильная промышленность, которая была разорена немецкими оккупантами, начала приходить в себя благодаря самоотверженности фабрикантов и рабочих, их преданности своему делу, — Завадский продолжал говорить в манере банкетного выступления.

— Верно! На наши деньги вы построили новые фабрики, — раздался голос в толпе.

— В силу причин, которые я уже перечислил, многие рабочие…

Завадский на мгновение прервался. И тут его злая судьба захотела, чтобы слово, которое следовало прицепить к цепи слов, как раз нашлось:

— …многие рабочие оказались лишними.

Толпа затряслась от злобы и возбуждения. Поднялся шум, крик до небес. Тысячи сжатых кулаков взмыли в воздух, и воздух задрожал от гнева и ярости:

— Лишними… Мерзавец, кто тут лишний?

— Это ты лишний на этом свете, бездельник!

— Кровопийца! По-твоему, мы тоже лишние?

Слепая ненависть к Завадскому не хотела понимать смысл его невинных, ни в коем случае не агрессивных слов.

Ненависть пенилась и вздымалась, как электрический ток, захватывая людское море. Ругательства и крики рвались из горла как будто спьяна, взлетали в воздух, и шум не прекращался.

Вдруг кто-то вырвал булыжник из мостовой и швырнул его. Раздался звон разбитого стекла. Люди отхлынули от того места на тротуаре, куда посыпалось стекло. Директор Завадский с обмершим, бледным лицом быстро убежал в дом. Так же, как только что пролитая кровь возбуждает хищников, разбитое стекло взбунтовало толпу. Булыжники, вырванные из мостовой, полетели градом, еще одно стекло брызнуло. Тротуар около дома Завадского совсем очистился от людей. На темном асфальте валялись осколки стекла. Толпа, насчитывавшая двадцать с чем-то тысяч человек, встретила осколки разбитых окон дикими криками и невероятной бранью. От звона стекла кровь закипела еще сильней, и толпа начала выглядеть как орущий и ревущий зверь. Несколько десятков раз толпа пыталась сорвать железные ворота, однако вынуждена была, ругаясь и стирая пот со лба, отступить.

Вдруг, как будто из-под земли, появились и полетели белые листовки. Тысячи, тысячи прокламаций влетали в протянутые руки. Я бросил взгляд на ту, которая была в руках у моего соседа. На белой листовке было напечатано и подчеркнуто жирной чертой: «Коммунистическая рабочая партия Польши». Когда во втором этаже уже не осталось ни одного целого стекла, народ начал успокаиваться. Вдруг кто-то запел.

Люди подхватили напев, и толпа в двадцать с чем-то тысяч голосов, охрипших от криков и брани, принялась петь. Песня как будто стала каким-то знаком. До этого неподвижная, точно скованная цепями, теперь толпа с криком и пением начала двигаться по главным улицам.

Один из рабочих неожиданно выхватил у меня из рук палку моей афиши, синим карандашом написал над тигриной головой «Директор Завадский» и зачеркнул надпись «Цирк Вангалли». Прежде на мою афишу обращали мало внимания. Теперь ее видели все, смотрели на нее с удовольствием, с дружелюбным ворчанием.

Так бенгальский тигр стал «Директором Завадским». Небо затянуло облаками. Загремел негромкий осенний гром. Вдруг хлынул ливень. Синий карандаш на афише смыло, и тигр снова стал настоящим «бенгальским тигром» из «Цирка Вангалли». Рабочие двигались все вместе еще несколько минут, а потом рассеялись и разбрелись по городу.

Голубые сумерки мерцали сквозь тонкие струи дождя, которые, извиваясь, падали с неба. Холодные капли превращались в бледный туман, окутывавший город матовым покрывалом, и сверкали тысячами огней, дробя огни трамваев, автомобилей, пролеток и окон, которые туман отдалял от людских глаз — каждое поблескивание выглядело далеким, очень далеким.

Странно, но тот, кто долго ходит по мостовой, начинает чувствовать себя по-свойски с лошадьми. Большие лошадиные глаза смотрят на него тепло и дружелюбно, будто хотят ему нечто сказать, будто шлют немой привет. Моя постоянная сосредоточенность на том, чтобы меня кто-нибудь не задавил, пробудила во мне чутье полицейской собаки. Я носом чуял, когда за мной топала лошадь, я отличал запах автомобиля от запаха трамвая. Неся двумя руками афишу с бенгальским тигром, я часто ловил брошенный искоса взгляд лошади, шедшей в упряжке, взгляд, полный сочувствия и сострадания ко мне, человеку…

На здании цирка несколько выкрашенных в разные кричащие цвета и высоко подвешенных фонарей зазывали народ.

Я прошел внутрь. Директор, увидев меня, приветливо улыбнулся. Его глаза при этом были прикрыты веками и поблескивали сквозь две узкие щелочки.

— Мне нравится этот человек, — он склонил голову к маленькому, низкорослому человечку, который стоял около него. — Двадцать тысяч ткачей рекламировали мой цирк… Город сразу подумал, что ткачи забастовали ради моего цирка!.. Вот это, что называется, двойной нельсон! Честное слово, настоящая комедия, ха-ха-ха! Невозможно было смотреть без смеха на то, как тигр ползет вместе с рабочими!.. — и оба рассмеялись. — Молодой человек, — он дружески хлопнул меня по плечу, — вы заслуживаете бенефиса! Медали! Вы у меня вырастете! Вы у меня возвыситесь!.. Видите вон того человека, — и он указал рукой на блондина, который как раз выходил из кассы. — Он был ничто, пустое место, праздношатающийся, помирал без куска хлеба! Таскался за акробатами и чистил им туфли! Но он мне понравился и начал расти, так быстро расти, что теперь он у меня стал делопроизводителем! Вы понимаете, что это значит — быть делопроизводителем в цирке Вангалли, в который несколько раз в месяц приходят мэр города, миллиардер Познанский и Оскар Кон, чтобы подивиться на моих обезьян, то есть, я хотел сказать, на моих тигров… Молодой человек, вы вырастете, если благодаря вам двадцать тысяч человек рекламировали мой цирк… Теперь пойдите и отнесите тигра за кулисы!..

Я попросил служителя показать мне ход за кулисы. Я положил афишу и вышел в фойе.

Фойе за два-три часа до представления выглядит по-утреннему сонным, как дом на рассвете, когда его обитатели встают на работу: люди бродят, ищут белье и одежду, умываются, везде еще разлит сон.

Таращась с глупым чванством на шляющийся туда-сюда театральный народ, понапрасну горят большие люстры, хотя они, эти люстры, сейчас никому не нужны, и их сияние, их раздражающий свет зря падает на выкрашенные светлой краской стены. Голые вешалки в гардеробе стоят и ждут… В открытые двери цирка глядит темнота, она похищает несколько лучей у горящих в фойе люстр, и густой столб пыли высвечен, как обелиск, во всю ширь сводчатых «внутренностей». Запах и испарения тысяч людей, которые неделями и годами сидели по несколько часов на скамьях, вырываются наружу и напоминают о гнили и мертвечине… Касса открыта. И если в ней не появятся деньги, директор будет хмуриться и сердиться…

Никакой подмастерье не подражает так своему мастеру, как театральный служитель своему директору. В лице и в характере самого низшего служителя театра, цирка, кинотеатра и тому подобных заведений, который уже десять лет прослужил на своем месте, обязательно есть что-то, делающее его похожим на его директора. В каждом театре можно встретить служителя, который похож на своего директора как родной брат. И если в кассе нет денег, то директор хмурится, и кассир хмурится, и швейцар, и билетер — хмурятся все от самого низшего до самого высшего. Едва взглянув на то, как заполняются театральные скамьи, самый низший служитель поймет, сколько денег в кассе — не хуже, чем сам кассир. Деньги говорят, пусть и на бедном языке, на жаргоне, но все-таки они говорят. Маленький горбатый паяц Долли, с которым я позже познакомился, беседуя с кем-нибудь, мог по его жестам, выражению лица и тембру голоса понять, сколько его собеседник заработал за неделю или какая у него пенсия; стоило Долли взглянуть на кого-нибудь своими маленькими хитрыми глазками, и он мог без колебаний сказать: вы зарабатываете не больше восьмидесяти-девяноста сотен в неделю и наносите вред своему карману, покупая билет в четвертом ряду, — вам место на галерке…

Позднее Долли доверительно шепнул мне: «Вон тот мужчина, у которого роман с акробаткой, делает вид, что богат…»

Я слонялся по залам и закоулкам цирка и рассматривал все, что там стояло.