Улица - Исроэл Рабон

Мне было удобно в большом, просторном лошадином животе. Я лег на бок и быстро заснул тяжелым сном…

Я захотел выползти из лошадиного живота, но почувствовал, что не могу, будто я был прибит к внутренней поверхности лошадиного тела. Я рванулся и освободился.

Холодный, острый, зубастый ветер вместе с необычайно жгучим морозом обняли меня как будто железными руками. От холода я остался стоять, потому что невозможно было ступить и шагу. Я развел руки и тут увидел самое страшное из того, что когда-либо видел.

Я примерз к земле. Я с головы до ног был закован в кровавый красный панцирь из бордовой замерзшей крови. Я не мог опустить рук. Они так и остались разведенными в стороны. Мои ноги пристали к земле. Я выглядел как крест.

Боже мой! Я рос из земли как красный, кровавый крест!

Я — кровавый, красный крест, воткнутый в землю.

Я — кровавый крест на белорусской равнине!

Это было ужасно, страшно и призрачно.

В чистом поле, где не было видно ни человека, ни малейшего признака человеческого жилья, стоял я — замерзшее, красное человеческое распятие!

Я был отлит в виде креста из красного стекла!

Я хотел закричать и не смог; хотел заплакать и не смог.

Я чувствовал, что кровавый крест, который заковал меня и прикрепил, как дерево, к земле, медленно убивает меня…

С одной стороны поблизости от меня лежала мертвая лошадь с разорванным животом, из которого торчала моя вмерзшая в кровь фуражка. С другой — валялись вырванные сердце, легкие, кишки и прочие внутренности животного, покрытые, как саваном, серебристым инеем, а посередине, между тушей и внутренностями, стоял живой, кровавый крест.

Как же случилось, что я, который в детстве не мог видеть, как мальчики мучают кошку, собственными руками вспорол живот живой лошади?

Лошадиная кровь вопияла на моем теле: она меня душила, мучила, высасывала из меня жизнь.

Я попробовал пошевелиться — и не смог. Я был окован, я окаменел, остекленел.

Ой! — закричал я, как ребенок, который хочет, но не может идти.

Я стоял в чистом поле, как неподвижное надгробие с крестом, сделанным из меня самого…

Вдруг остекленевшие глаза убитой лошади ожили и принялись смеяться надо мной:

— Человек!.. Человек!..

Моя голова начала раскалываться от боли, глаза слепнуть, свет дня начал превращаться в них в мешанину из тьмы, головокружительной бледности и крови…

Я стал задремывать… Перед глазами простерлась глубокая бархатная ночь… Мои глаза отяжелели, и дрема убаюкала меня.

Из последних предсмертных сил я встряхнул руками, и мое желание исполнилось.

Крест сломался. Мои руки освободились; затем я из последних слабых сил принялся наносить удары по всему телу, бить себя по лицу, по груди, по голове, и кровавый лед стал разбиваться на мне на осколки.

В конце концов я полностью освободился. Я вылез из креста.

Лошадь продолжала смотреть на меня остекленевшими насмешливыми глазами; смотреть, как я бью сам себя, сам себе наношу удары и сам себя мучаю.

Движимый внутренним побуждением, я опустился перед мертвой лошадью, встал перед ней на колени и стал просить у нее прощения, плакать, кричать и рвать, рвать на себе окровавленные волосы…

Я не открывал глаз и чувствовал, что начинаю засыпать. Вдруг сквозь закрытые веки меня ослепил поток яркого света. Я сразу проснулся и поднял голову.

Что я вижу?

Не греза ли это, не ошибка ли смятенного, ослабевшего разума?

Нет, я не грежу!

Все лампы были включены в большом, светлом цирковом зале. Я приподнялся и затем опустился на подгибающиеся, дрожащие колени. Двумя руками я держался за переднюю стенку ложи.

Часы на городской башне пробили три.

На арене пустого, ярко освещенного цирка за чем-то вроде штендера[19] стоял человек с прозрачно-бледным лицом, большими горящими глазами и растрепанными черными волосами; в руках у него была бумага. Я слышал, как он читает низким грудным голосом. Нет, он не просто читал, он кричал, что-то бормотал и несколько раз повторил:

— Песня обо мне ни для кого!

Его лицо было необычайно белым, как будто покойник встал посреди цирка и за полночь декламирует стихи. Я даже смог заметить, что его колени дрожат, а руки трясутся; по его длинному лицу с острым подбородком, который делал это лицо похожим на треугольник, были разлиты болезненное вдохновение и слабость. Только теперь я начал понимать, что тогда я слышал именно его шаги.

Кто это? Сумасшедший, лунатик? Как он проник ночью в цирк?

Вдруг он на миг оторвался от длинной бумаги, которую держал в руках, и огляделся по сторонам.

А! — вырвался из его рта короткий крик.

Его большие, горящие, черные глаза наткнулись на мою голову, которая торчала из ложи первого яруса. Он испугался: его застигли врасплох. Минуту он стоял неподвижно, не зная, что делать, как будто задумался: бежать или остаться? В конце концов он повернулся ко мне и строго спросил:

— Кто вы?

Вместо того чтобы представиться, я светски извинился:

— Сожалею, что помешал вам своим появлением. — И добавил, с трудом сдерживая улыбку: — Вы, кажется, поэт?

— Я не поэт, — ответил он зло и недоверчиво.

— Однако же вы читали стихи.

— Да, я читал, но не свои, — сказал он пренебрежительно, при этом его глаза все время блестели. — Чьи? Если я вам скажу, чьи это стихи, что это вам даст? Что вы понимаете в таких вещах? — продолжил с презрением и скривил свое прозрачное, резко очерченное лицо.

— Поверьте, я в этом немного разбираюсь.

— Ха-ха, разбирается… — он засмеялся болезненным, презрительным смехом. — Я в этом разбираюсь… Ну, так я вам скажу, если вы разбираетесь, это стихи знаменитого и гениального поэта Фогельнеста.

Проговорив это, он рассмеялся еще громче.

— Я не знаю никакого знаменитого польского поэта Фогельнеста, — пожал я плечами.

— Вы его не знаете! — вспыхнул он, и его лицо покраснело. — Но это не значит, что такого поэта не существует. Вот он стоит перед вами собственной персоной: Виктор Фогельнест, одна из самых крупных звезд в современной поэзии! Вы понимаете, — добавил он, — я такая крупная звезда в поэтическом мире, что меня пришлось спрятать в футляр, так что моего сияния не видно… — тут он болезненно и горько рассмеялся.

Он говорил по-польски с красивым выговором. Его, если так можно выразиться, гротескная фигура заключала в себе столько же хитрости, сколько глубокого и надломленного одиночества. На лице лежал отпечаток врожденной способности быстро находить общий язык с самыми разными людьми. Глаза, настоящие черные еврейские глаза, были затуманены, и в то же время в них блестело множество огоньков; они скрывались под покровом ресниц. Он хитро, проницательно, почти ласково глядел на меня. Его глаза охватывали меня целиком, сразу давая понять, кто я и что я; они смотрели гордо, открыто, презрительно — восхитительный взгляд! Нос, бледный, длинный еврейский нос, говорил о благородстве. В целом это было странное, выразительное лицо, в котором отражалась причудливая, одинокая душа.

Удачно пошутив о себе, как о великой поэтической звезде, он даже не улыбнулся. Цирк был слишком ярко освещен, и он стоял так близко, что я не мог этого не заметить. Я ясно видел его лицо после того, как он это сказал. Может быть, он смеется надо мной, веря, что я все приму за чистую монету? Все возможно!

— Что вы здесь делаете? — спросил он дальше и стал ждать ответа, уставившись на меня как полицейский, чтобы оценить правдивость моих слов.

— Мне негде ночевать.

— Так вы решили переночевать здесь?

— Да.

— Кто вам позволил?

— Никто.

Я заметил, что его ненависть ко мне вдруг исчезла. На его лице даже появились признаки дружеского расположения.

Он замолчал и задумался. Вдруг он нервно, коротко рассмеялся, и в пустом цирке этот смех прозвучал отчужденно и страшновато; затем он хитро и льстиво спросил:

— Вы полагаете, я сумасшедший?

— Нет! — ответил я.

— Нет, говорите? В таком случае, вы не знаете людей.

Я удивился такой искренности и разглядел его получше. На его лице все еще было выражение, состоявшее из смеси хитрости, смеха и одиночества. Можно было подумать, что он дурачит меня ради какой-то таинственной цели.

— Нет, вы меня не поняли! — его глаза продолжали сверкать прежним огнем. — И поэтому не говорите мне правды. Поверьте, — он насмешливо улыбнулся, — я смеюсь над вашей правдой… Я-то знаю, что человек, который ночью читает свои стихи в пустом цирке, — сумасшедший…

Я молча наклонил голову над краем ложи так, что с меня упала фуражка…

— Подождите, я вам принесу фуражку.

Через несколько мгновений он оказался рядом со мной в ложе. Теперь я его видел совсем отчетливо. Тени, отбрасываемые задней стенкой ложи, придали его лицу еще более резкие очертания. Он, на дрожащих ногах, с болтающейся головой, наполнил мою душу беспокойством. Он выглядел как пьяный.