Капитан госбезопасности. В марте сорокового - Александр Логачев

Заскрипела отодвигаемая заслонка «глазка», круглое отверстие в двери окрасилось желтым коридорным светом, потом его закрыло темным. Убедившись, что в карцере порядок, надзиратель вернул заслонку на «глазок» и затопал прочь, к месту своей постоянной дислокации.

«Если товарищ Берия и прочие товарищи заблуждались, — вернулся капитан к своим сомнениям, — то я должен буду понять это сегодня вечером. Если, конечно, я как следует отыграю свою роль. До вечернего допроса моего будущего друга времени еще полно. Часиков пять в запасе, чтобы я ему втолковал, что требуется, вбил нужное настроение, пустил думы по мной прорытому каналу.

Еще какое-то время капитан молчал, вроде бы о чем-то размышляя. Второй невольник карцера, разумеется, тоже не проронил ни слова. Наконец, в камере вновь зазвучало человеческий голос. Капитана.

— Кликуха у тебя есть?

— Нема.

— А звать как?

Человек задумался. Потом ответил:

— Кемень.

— Это имя или фамилия? — в первый раз за время их знакомства первый обитатель карцера о чем-то спрашивал сокамерника миролюбиво.

— Фамилия.

— Поляк, что ли?

— Хохол.

Шепелев задумчиво потер поросший щетиной подбородок.

— Слышал про Жоха?

— Якого Жоха?

— Я — Жох, я! — капитан ткнул себя пальцем в грудь.

«Прости, Леня, что нарядился в твою кожу, — подумал Шепелев. — Но, видишь, ты, получается, как бы еще жив».

— Если слышал, то должен понимать, что мне терять нечего! Я живой, пока сижу в этом карцере. Ты учти, баклан, мне так и так из этой хаты выходить нельзя. Разве только на волю. Понимаешь, о чем я?

— Нет. О чем?

«Уже чем-то интересуешься, — отметил про себя капитан. — Это хорошо, как любит говорить товарищ Сталин. Не слишком убедительно играю вора, но в нашем случае сойдет, публика не блатная, лажи просечь не должна. Потому продолжим в том же духе»…

Если бы не провожатый, встретивший его на входе, то Бандера самостоятельно не добрался бы до начальника абвера к назначенному времени, а непременно заплутал бы в лабиринтах коридоров здания на Терпицуфер 74/76. Сколько ж проходов, переходов, полутемных коридоров, растянувшихся на километры, и их ответвлений, лесенок, необъяснимых ступенек, тупиков. Как в муравейнике.

А если бы он принялся искать лестницу, чтобы по ней взобраться на последний этаж, где располагался кабинет Канариса, то не попал бы к руководителю абвера никогда. Потому что такой лестницы вообще не существовало. Имелся лишь лифт, не иначе установленный еще при кайзере Вильгельме.

И вот теперь Бандера с удивлением осматривался в кабинете главы военной разведки и контрразведки Германии. Опустив голову, не мог поднять ее дольше нужного и приличного, настолько примагнитило его взгляд значимое отсутствие ковра. Значимое, потому что ничто не закрывало рассохшийся, потрескавшийся паркет с отсутствующими рейками, наводящими на мысли о выбитых зубах. Потом Бандера поднял все-таки голову, повел ею по сторонам и изумление усилилось. Ладно бы, помещение не слишком просторное. Ладно бы, мебели раз-два и обчелся. Но мебель такая, что поневоле представляется, как ее стаскивают с пыльных чердаков, выкидывают во двор и, отказывая старьевщикам, везут в абвер, батьке Канарису. Вдобавок все мебельные углы и ножки изгрызены собачьими зубами.[21] А железная кровать походного образца, это как понять?

Диван не на что купить? Очень же важных людей принимают. Наверное, как раз поэтому, пришла к Степану догадка. Канарис как бы говорит: «Посмотрите, братья, я не транжирю гроши, какие мне доверяет рейх, не выкидываю их даже на роскошь в учреждении, значит, нечего и говорить, что на себя ни пфеннига не пускаю».

— Добрый день, господин Бандера, — Канарис сидел за рабочим столом. — Или «здоровеньки булы», как говорят у вас. Садитесь.

Тронутый почтением к его языку Степан присел на один из видавших виды стульев кабинета, приставленный к столу, за которым проходят ежедневные утренние совещания, носящие название «колонна».

— Общие вопросы нашего сотрудничества мы отложим на следующую нашу встречу, господин Бандера.

Степан кивнул. Он впервые живьем видел батьку Канариса, мало что о нем ведал. Не ведал, например, Степан, что начальник абвер знает приветствия на всех европейских языках, чем завоевал симпатии ни одного человека. Не ведал и того, что Канарис не словоохотлив и крайне предметен в разговорах. Поэтому вопросы стратегии сотрудничества абвера и ОУН, если и будет кто обсуждать с Бандерой, так не Канарис, скорее всего, то будет Лахузен, глава отдела «абвер-2»[22].

— У меня к вам такой вопрос, господин Бандера, — начал Канарис…

В карцере следственного изолятора НКВД города Львова продолжали беседовать два человека. Назвавшийся Жохом и назвавшийся Кеменем. Разговор их проходил уже без рукоприкладства, вполне дружелюбно. Больше говорил Шепелев-Жох, Кемень больше слушал.

— Да, фраерок, — капитан, в основном, сидел на корточках, перенося вес с ноги на ногу, — в нашем огороде цветут те же поганки. Если тебя оклеветали, то проще тебя пришить, чем доверять тебе. Вот я и свинтил, когда мне шепнули, что толковище порешило поставить меня на ножи. Знаю я, кто на меня маралью пустил. Гоша-грамотей. Согласно кликухе грамотно все, сука, обставил, не отмоешься. Он давно меня зарыть хотел. У нас месилово за власть идет почище, чем в Гражданскую между красными и белыми. Сюда я двинул, потому думал, тут не достанут. Прикидывал, что советскую власть тут только устанавливают, наши воры с вашими еще не определились, как им здешний общак поделить. Просчитался. Эх, мать моя, как курить охота! Видишь, фраерок, какие дела вытанцовываются. Успели ваши воры влиться в дружную советскую семью.

— Яка братська симья! — не удержался от восклицания камерный собеседник Шепелева, глаза его запылали. — Я бачу разючи змини, яки видбулися у житти симьи радяньских побратимов. Багнети, пендрики, гризни наказы и жорстокий терор.

— Ты я смотрю, двинут на этом деле. А того не рубишь, что плевать, какого цвета ксива и чьим гражданином ты там прописан. Воры везде есть, и легавых везде хватает. Значит, нет никакой разницы. Разница есть только в том, что ты из себя представляешь. Обиженный, шестерка, мужик, в законе или цветной. Шестерки они, знаешь, и на Украине шестерки.

Читая лекцию о воровском интернационализме, Шепелев вытащил уже знакомую его сокамернику щепку, стал ей поигрывать. Это он дал волю уже своей, шепелевской, а не персонажа, под которого работал, привычке во время разговора вертеть что-нибудь в пальцах.

— Ну, забейся я где-нибудь в подпол и носа не кажи, сидел бы там и сейчас, а не с хохляцким фраером в стакане. Так ведь жить человеком охота. Потому и дельце одно провернул. Да вот наследил чутка. Правда, пару денечков на воле менты мне подарили. Часть шелеста потратить успел. Нет, чтоб еще вечерок уступить. Из ресторации выволокли, волки, доужинать не дали. Ладно, доужинать. От какой крали оторвали! Вашего разлива куколка, Ганной зовут, при прелестях дамочка, — Шепелев, он же Жох, чмокнул губами и зажмурился от приятных воспоминаний, которые должны были в этот момент его посетить. На самом деле, кстати, его посетило вполне прозаическое размышление, как там справляется со своей частью работы старший лейтенант Адамец. Ну, если подведет! А старлей пока не показал себя человеком, на которого можно всецело положиться. Напарничка Москва ему выделила, мягко говоря, сомнительного.

— Да, жинки и дивчата у нас яскравы, — откликнулся на рассказ капитана Кемень и впервые за время их общения раздвинул губы в подобие улыбки.

— Вот где самый верняк был от легавых уйти, — якобы заново переживая свой арест, «вор» хлопнул себя ладонью по колену. — Когда из кабака выводили. И рванул, но… — «Жох» щелкнул себя пальцем по горлу, — быстроты-то и не хватило. Подстрелили, — капитан закатал рукав, как когда-то перед Берией. — Видишь, как кожу попортили.

— Коли ж це було? — Кемень внимательно рассмотрел след от финской пули, словно он был лечащим врачом.

— Да уж недели три тому назад, — капитан сделал вид, что никакого повышенного интереса собеседника к теме не чувствует, вопрос воспринимает как естественный. Вопрос человека, в котором вор перестал видеть для себя опасность, убедившись, что тот и вправду политический и попал в карцер без блатного задания замочить ссученного фартового. — Я ж в тюремной больнице валялся. Вон там меня местные босяки и срисовали, стукнули своим паханам. Повезло, что к тому времени меня полюбила медсестра Наталка. Нашепчу всякое на перевязках, ущипну, тисну. Если б ей не нравилось, двинула бы меня грудью, мне бы и каюк, в Наталке той килограммов сто пятьдесят. Пока она там, охрану с больницы можно снять. Эх, жаль, наедине нам с ней не давали остаться, во бы любовь вышла, как… — рассказчик щелкнул пальцами, не найдя достойных сравнений.