Победительница - Алексей Слаповский

И так он долго еще что-то бормотал, а потом упал на пол и заснул.

Я оделась обратно в свою одежду и пошла из дома. У ворот человек в форме хотел остановить меня. Я пошла на него.

– Нельзя уходить, – сказал он, – без разрешения.

– А что ты мне сделаешь, если уйду? – спросила я.

– Ничего. Задержу.

– Попробуй.

Он протянул ко мне руку, но замер и глядел на меня в очаровательном свете ночной луны, в котором я была наверняка ослепительно красива и видела это по его глазам. Он даже весь задрожал.

– Открой, – приказала я ему.

Он подчинился.

Это был, Володя, один из первых случаев, когда я интуитивно поняла, насколько может быть большой моя власть над людьми, если я этого захочу. Я зафиксировала это, чтобы использовать в дальнейшей жизни.

Письмо восьмое

Чижинцев был не совсем неправ, когда предположил, что мелковат для меня. Действительно, я была хоть и onesta ragazza27, но имела о себе довольно высокое мнение – и все выше, потому что это стимулировалось мнением окружающих. И без того красивая, я, наверное, в этот год приблизилась к лучшей своей форме, я, без похвальбы, не могла нигде появиться, чтобы на меня не оглядывались буквально все, включая стариков и детей.

Но что мне мог дать Саратов? Я не в смысле поиска житейского партнера, а в плане перспектив вообще? Ничего. Образование в университете? Я могла получить его и в Москве. Лара переехала в столицу, они поженились с Борисом, звали меня тоже в Москву, но не к себе, а вообще. Всё упиралось в то, что я не хотела оставлять маму и младшего брата. К тому же приближался новый конкурс «Краса Саратова», на который я решительно рассчитывала.

Но тут вмешалось непредвиденное событие в лице моего сокурсника Владимира. Не подумай, Володечка, это тоже еще пока не твой отец. Мы оба ходили с ним на дополнительные курсы французского языка, кроме английского и немецкого, которые у нас были по программе. Эти курсы вел довольно пожилой преподаватель, то ли Палкин, то ли Жердев, то ли еще что-то в этом роде, что ему очень шло, потому что он был похож на палку или жердь – сухой, длинный. И редкие седые волосы на голове. Тогда еще не было способов выращивать себе на голове волосы любой густоты и цвета. Жердев-Палкин расчесывал свои остатки в разные стороны. Когда я пришла к нему на занятия в первый раз, он спросил, зачем мне это нужно. Вопрос меня удивил. Я сказала:

– Хочу знать французский язык.

– Тебе, девочка, вообще никакого языка не надо, – сказал он со странной усмешкой.

Я была с детства очень необидчивая, но понимала, что это плохо, и воспитывала в себе чуткость на insult28, поэтому с видом более строгим, чем мне этого хотелось, я сказала:

– Пожалуйста, не надо говорить со мной в таком тоне.

Он смутился и сказал, что пошутил.

И вел себя в остальные занятия безупречно, даже как-то слишком официально.

В той аудитории, где у нас были занятия, стояла доска для писания кусками известняка, никак не вспомню, как это называлось, белое такое, Жердев иногда давал нам письменное задание что-то перевести, а сам уходил за доску. Доска была до пола, его не было видно. Я не интересовалась, что он там делал, а Владимир, этот самый мой сокурсник, о котором я сейчас расскажу, почему-то весь корчился от смеха и мимикой делал мне какие-то намеки, которые я не могла понять.

И вот однажды Владимир вскочил и толкнул доску. Она упала на стоявшего за ней Жердева. Жердева отбросило к стене со спущенными почему-то брюками. Он вскрикнул, вскочил, натянул брюки и убежал.

Больше он не появлялся на занятиях. Их стала вести старая женщина со скрипучим голосом, полуслепая, которой было все равно, кто перед ней, но у нее зато было отличное произношение.

Наверное, Володя, поступок твоего тезки, не ставшего твоим отцом, тебя прикоробит. А может быть, и нет. Отношение к таким вещам менялось в зависимости от времени. В десятые годы, годы молодежных движений против политкорректности, поступок Владимира считался бы нормой. Любой распоясавшийся юнец мог обидеть не только безвредного, в сущности, мастурбатора, но и человека нетрадиционной сексуальной ориентации (под традицией я имею в виду интерес мужчин к женщинам и наоборот), наркомана, алкоголика, женщину, индивида другой национальности или расы, вероисповедания и т. п. В двадцатые годы все осудили бы Владимира: терпимость в обществе приблизилась к максимальным границам, по правилам того времени Жердев имел бы право совершать то, что совершал, не за доской, а совершенно открыто, а я хоть и имела бы право не смотреть на это, но не могла бы осудить – посчитали бы, что я оскорбляю свободу выражения человеком своих эмоций, чувств и желаний. В тридцатые, в годы реакции и глобальной антиглобализации, Владимир мог бы вообще убить Жердева камнем, и общество только плескало бы руками, одобряя. А в пятидесятые подобные проблемы отпали сами собой, ибо, если иметь в виду случай с Жердевым, он мог иметь точнейшую мою копию – во всех смыслах. Вопрос о сексуальных ориентациях отпал ввиду отмирания самого понятия ориентации, сравнительно с географией можно сказать, что север стал везде – и на западе, и на востоке, и на юге. Но то же можно было сказать и о юге, и о востоке, и о западе. Наркомания и алкоголизм отступили перед эйфоризмом, пол, расу и национальность у многих людей стало невозможно определить в силу либо невыраженности признаков, либо изменчивости их у одного и того же человека. Нередко бывало, что человек начинал день мужчиной, а кончал женщиной или так: был в семье женщиной, на работе и в клубе мужчиной, а в любви – смотря по настроению.

В то время, о котором я тебе рассказываю, действие Владимира расценивалось как хулиганство, но при этом относительно допустимое из-за обоснованности причин. Меня удивило другое: я не думала, что Владимир может быть таким резким и эмоциональным. У меня создалось впечатление о нем как о бесцветном, тихом, можно сказать, никаком человеке. И вдруг такой взрыв. Я поинтересовалась причиной, он сказал, что, во-первых, ему стало противно, вовторых, он меня любит.

Ты не поверишь, Володя, но это было фактически первое объяснение мне в любви. Я имею в виду – прямое, устными словами, именно в такой формулировке: «Я тебя люблю». До этого в школе мне об этом писали письменно, сказать вслух боялись. Потом были признания Чижинцева, предположительного Петрова и мейджора-насильника, но это совсем не то. И слова другие, и взгляд другой. А тут у человека всё горело в глазах. Мне поневоле было приятно, хоть Владимир мне и не нравился. Я сказала, что не могу ответить взаимностью, но поддерживать контакт на дружеском уровне не против, если его это устраивает. Его это не устраивало, но он согласился.

Так совпало, что у него вскоре был день рождения, и он меня пригласил к себе домой. Это было на окраине Саратова, рядом с огромным заводом, кажется, подземных лодок29, на котором работало огромное количество людей, живших в окрестье завода в одинаковых пятиэтажных домах, называемых... сейчас вспомню... по имени одного из деятелей двадцатого века... Ленинки? Сталинки? Брежневки?30 Неважно. В общем, такие дома с крохотными квартирками, с тонкими и внутренними, и внешними стенами.

Я была рада, что могла ехать туда не общественным транспортом, а на своей машине.

Да, я же тебе не рассказала о ней, Володя! Это было самое загадочное событие в моей жизни того года. Однажды я вышла из подъезда, и меня деликатно остановил молодой мужчина и сказал:

– Извините. Вам незачем идти пешком. Вот ваш кар.

И дал мне ключи.

Я растерялась, машинально взяла ключи, подошла к автомобилю. Это был довольно симпатичный автомобиль, не дешевый и не дорогой, блестковатого серого цвета, любая девушка была бы рада такому подарку. Однако от кого? С какой стати? К чему обязывает этот подарок? Разъяснений получить было не у кого: неизвестный мужчина бесследно исчез.

Естественно, я не прикоснулась к этому кару, я пошла дальше пешком, положив ключи в сумочку и думая, как и кому мне вернуть их. Тут раздался звонок телефона, и сервильный мужской голос сказал:

– Дина, не сомневайтесь, это абсолютно бескорыстный подарок. Вам нельзя ходить пешком. Это просто опасно. Вы достояние нашего города и нашей губернии.

Человек явно произносил не свой текст, но меня это странным образом успокоило. Неведомый благодетель, который так припекается о своей анонимности, внушает надежду на то, что он и впредь не позволит себе открытых акций в отношении меня. Тем не менее я сказала, что не могу принять такой подарок.

– В таком случае, – тут же откликнулся голос, – считайте это не подарком, а находкой. Вы идете по улице и находите, например, десять дайлеров31, принадлежность которых невозможно определить, – никто же не будет подавать заявление о пропаже десятки, не та сумма, верно? Самое разумное – обрадоваться маленькой удаче, поднять и купить себе пуссикалу32. Я неправ?