Коварство без любви - Лариса Соболева

Кандыков Евгений подошел к Люсе. Ему под пятьдесят, когда-то он имел вес в театре, теперь же с ним не считаются. Жена его Катерина работает много лет помощником режиссера. В ее обязанности входит, чтобы все было вовремя: дать звонки, вызвать на выход артистов, открыть и закрыть занавес, проследить, чтобы артисты не несли отсебятину на сцене... Катерине работа нравилась, все же не на заводе горбатиться, да и звучит должность красиво. Когда-то директриса хотела ее выгнать без причин, ценой унижений Кандыков отстоял жену.

Трудно дались Евгению фразы, но он их произнес:

– Я подпишу. И хочу в списке стоять первым.

Это уже поступок. Выпад. Бунт. Однако Люся, зная его не один год, спросила:

– Не передумаешь?

– Нет, – коротко, но решительно ответил Кандыков.

– Сегодня вечером я принесу письмо тебе домой, – сказала Люся, оглядываясь по сторонам, а то подслушивание в театре стало нормой. – Я уже его написала, может, ты дополнишь?

– Неси, дополню.

Он направился к служебному выходу, а Люся смотрела ему вслед. Все-таки она не была полностью уверена, что Кандыков подпишет. Сколько раз было, когда он обещал броситься на амбразуру, а в последний момент отступал. Катька Кандыкова возьмет в оборот мужа, и вместо подписи тогда увидишь шиш. Умишко у нее скудный, а направить умеет. Только от подписи Кандыкова зависит, подпишут ли и другие. Все-таки заслуженный артист, лицо, уважаемое в городе... Правда, общественность города не встала на защиту любимых артистов, когда их выгоняла Эра Лукьяновна, общественность ограничилась лишь сочувствием. Да и Люся тогда поддерживала директрису, надеясь, что с уходом ведущих актрис роли будут доставаться ей. Но... человек предполагает, а бог располагает. Теперь и Люсю хотят выгнать.

3

– Заходи, заходи, – махнула рукой Волгина, когда Степа заглянул к ней. Заречный сел напротив, Оксана кинула ему кипу бумаг. – Я как раз изучаю дело. Три трупа – начальство взбесилось. Ты говорил, будто опрашивал свидетелей. Что ж вы с Микулиным так плохо поработали? В свидетельских показаниях одна мура.

Оксана выжидающе смотрела на Степу, бегло изучающего исписанные листы. А он вовсе не вникал, что там написано, только думал, чем заинтересовать Волгину, чтоб не послала куда подальше. Вообще-то Степа легко сходится с людьми, его искренность и тактичность располагают к нему, он производит впечатление порядочного человека, которому можно довериться. К тому же он, как говорит Янка, ужасно обаятельный. Вспомнив об этом, он отбросил листы, подался корпусом к Волгиной, положив локти на стол – поза означает «я тебе верю, верь и ты мне», – и доверительно рассказал:

– Я, Оксана, не остался до конца. Мне хватило послушать нескольких человек, чтобы понять: в этом заведении обитают шизоидные люди, честное слово. Они какие-то... замордованные, что ли. Но вполне вероятно, на них сильно подействовала смерть на сцене. Только, мне кажется, эти ребята и в обычное время... запуганные. Потому что, в каком бы ни был человек состоянии, в такой экстремальной ситуации его первый порыв будет – помочь следствию. Срабатывает элементарное чувство ответственности перед убитым. Это потом он подумает и при повторном допросе может изменить показания. А мы встретились лишь с голыми эмоциями, и никто не дал нам разъяснений, почему возникли эти эмоции.

– Ты думаешь, я что-нибудь по поводу эмоций поняла? – съехидничала Волгина.

– Ну, эти эмоции можно назвать жалостью к себе, не более, – объяснил, как умел, Степа. – А когда мы задавали конкретные вопросы, те же актеры умолкали или юлили, опять же прячась за эмоциями или... игрой в эмоции. Они как зверьки, чующие землетрясение, малейшая опасность – переключаются на непонимание, уходят в сторону. Это понятно?

– Это понятно, товарищ психолог, – кивнула она. – Значит, свидетели будут юлить на допросах, так? Интересно, почему? Потому что боятся? Кого же они боятся?

– Во-первых, директора. Это я сразу понял. Директриса у них... это что-то запредельное, видно при первом же знакомстве с ней. Во-вторых, мне случайно удалось подслушать разговор двоих, в лицо я их не видел, но по голосу узнаю. Из их слов я сделал вывод, что в смерти артистов они винят какую-то Эпоху и еще одного... его альфонсом называли. Так вот он, альфонс, пришел на сцену перед началом спектакля, хотя не играл в нем. А ушел в антракте! Выводы я не делаю, но...

– Людей, находившихся в театре, было немного, – задумчиво произнесла Оксана, – убийство произошло в замкнутом пространстве, круг подозреваемых ограниченный...

Вот тебе и здрасьте! Прозвучал откровенный намек, что дело плевое, значит, следователь Волгина обойдется без посторонних. Тем более что первого подозреваемого он уже сдал ей.

– Вычислить убийцу все равно будет сложно, – возразил Степа. – Он хорошо подготовился, фактически под подозрение попадает каждый, кто появлялся на сцене.

– А какие у тебя соображения? С чего начинать, как думаешь?

Угу, экзаменует. Скажи-ка, мол, мент безмозглый, чем собрался меня удивить? Я ведь крутая, на убийствах собаку съела. Только и Степа собаку съел на сыске, хоть и молод годами. Примерно так думал он, выдерживая взгляд рептилии, а вслух сказал совсем другое:

– Понимаешь, Оксана, понаблюдав за артистами, я сделал вывод, что они играют постоянно. Даже на фотографиях, развешанных по стенам в театре, они не настоящие. Надо попытаться выявить их подлинную суть, вывести на откровенность. Именно этим я и хочу заняться, но не официально, а ты допрашивай по форме. Я пока не знаю, как точно надо действовать, буду смотреть по обстоятельствам. Потом сравним показания и свои впечатления. Идет?

Она гипнотизировала его желтыми глазами несколько секунд и наконец дала добро:

– Идет. Тогда слушай. Звонил Петрович, в бокале и в водке, которую пил Галеев, яд. Все подробности он изложит в заключении эспертизы и при личной встрече, но позже. Ты же знаешь, Петрович есть Петрович, он качественнее любых протоколов. Ткани внутренних органов пострадавших отправлены на гистологию, после чего он и мы сможем сделать окончательные выводы. Держи протокольчик...

Степа быстро пробежал глазами протокол, отбросил его.

– Что это отравления, догадался не я один, – сказал он. – Значит, яд бросили в бокал, в кувшине его не оказалось. В табакерке Фердинанда, в которой ему приносили сахар, яда тоже нет. Кто-то буквально на глазах у всех это сделал.

– Вот именно, – вздохнула Волгина. – Подошел к реквизиторскому столу на сцене, кинул яд в бокальчик, очень может быть, постоял у стола и с кем-нибудь потрепался, а не умчался сразу прочь. Степа, как думаешь, прохронометрировать нам не удастся?

– Кто и во сколько подходил к реквизиторскому столу? Вряд ли. Человек двадцать находилось во время спектакля за кулисами! Слушай, в спектакле есть большие сцены, где заняты два-три человека. Возьми в театре пьесу, по ней и ориентируйся. Если выяснить, кто и где находился, когда был свободен во время действия на сцене, можно сузить круг подозреваемых. А что говорит собутыльница артиста Галеева?

– Ничего. Ее увезли на «Скорой» практически без памяти. Давай-ка, бери ее на абордаж. Я созвонилась с больницей, мне сказали, что Овчаренко отпустили домой. Держи адрес. Вот так артисты! Откололи номер...

– Думаешь, кто-то из артистов?

– Понимаешь, Степочка, в юности я мечтала стать актрисой, как все нормальные девочки. Даже у нас в драматическом кружке ссорились из-за ролей. А убийство всегда там, где есть интерес, так?

– Ну, так, – согласился Степа, хотя не совсем принял точку зрения Волгиной. Разве из-за роли убивают? Это же ничто, воздух в кулаке, страницы напечатанного текста.

– А интерес в театре вокруг чего вертится? – выстраивала логику Оксана. – Вокруг сцены. Следовательно, заинтересованные лица, прежде всего актеры. Ну, пока.

Степа схватил адрес и помчался к Овчаренко домой.

4

Клавдия Овчаренко сидела у себя на кухне, уставившись на бутылку водки, которую купила в магазине на последние гроши. И не пила. Клаве было погано в буквальном и переносном смыслах, но она не пила! А выпить хотелось до одури, залить ужас, терзавший ее с тех пор, как очнулась. Не яд пугал, водка куплена в магазине, там некому травить ее. Пугала прошедшая ночь, наполненная страшными, роковыми событиями. Сначала Ушаковы, потом Галеев. И умер Лева не потому, что закодировался, а потому, что водка была ядовитая! Вот так, травят артистов!

Клава сейчас зациклилась на одном: стоит выпить, как придет убийца, проникнет сквозь стены, и тогда не спастись. В борьбе между выпить и не выпить, борьбе, исчерпывающей силы, пробыла часа три. Внутри прозрачной бутылки покоилась спасительная жидкость, превращающая убогую, безрадостную жизнь в праздник, недолгий и маленький, но праздник. Только эта жидкость, бесцветная и отдающая сивухой, потому как дешевая, способна преобразить Клаву из трусливого кролика в очаровательную и энергичную женщину. Так ей казалось. Но убийца, возможно, стоит за дверью, подкарауливает. Что, если он следил за ней от больницы?