Тува - Роман Сенчин

Правда, степи помогали снова стать дикой. Конечно, воровали, лазали в сарайки, но самым обидным было такое: на ночь на некоторые участки загоняли овечьи отары. Что ж, чабанам удобно, а все, что росло внутри участка, наутро было вытоптано, выщипано, вытравлено.

Отец ночевал на даче, охранял посадки. В первое же лето мы построили большую теплицу для помидоров, и урожай был неплохой. Правда, колодец еще не был забит, и воду возили на «Москвиче» из Енисея в баках и канистрах… Года три продержались мы на этом месте, и в итоге решили, что толку не будет. Тем более что я, окончив школу, решил ехать в Ленинград, получил вызов в строительное училище; приближалась и армия. Дачу за Бомом бросили.

А сил потрачено было море. И здоровья. Мама там, в этой степи, на холодном, едком, как сквозняк, ветру заболела бронхиальной астмой…

Четвертая дача появилась в 1990-м. Родители купили ее уже готовой — с двухэтажным кирпичным домом, под которым находился гараж, со времянкой и баней, с удобренной землей. На некоторых соседних дачах жили люди — меньше шансов, что воры открыто будут хозяйничать.

На этой даче, вернувшись из армии, я провел весь 1992 год. Общаться с людьми, встраиваться в изменившуюся за два года жизнь было непросто и как-то противно. Казалось, что правильнее всего — ни с кем не связываться, ни во что не вмешиваться. Запершись в доме, я читал книгу за книгой (теперь предпочитал художественную литературу), бился над своими, написанными в 1986–1989 годах повестями и рассказами, пытаясь довести их до того вида, в котором они понравились бы мне самому. Переписывал и то, что написал в армии. А привез я оттуда три девяностостраничные тетради прозы, стихов и дневников. Однажды во время шмона их конфисковали офицеры (нашли под матрацем), но потом вернули с предупреждением, что если еще раз обнаружат, то бросят в топку в кочегарке. Весной 1993-го я сам бросил их в печку, устав от попыток извлечь оттуда что-то дельное… Да, от того периода мало осталось в моем нынешнем архиве, но те многочасовые сидения за столом, лежания на печке с тетрадями вспоминаю с удовольствием и тоской: редко когда с таким увлечением, вдохновением (прошу извинить за высокопарность) писалось позже.

На этой печке, кстати большой, но слабо гревшей, я однажды чуть не погиб. Были сильные морозы, кирпичный дом вымерзал моментально, даже обогреватель не помогал; и спать на кровати я не решался. В тот вечер, как следует протопив печь, залез на нее. Проснулся в белом едком тумане, соскочил на пол, задыхаясь, выбежал на улицу. Когда дом слегка проветрился, стал искать причину дыма. Оказалось, стала тлеть подушка…

Дачу эту мы отдали за бесценок осенью 1993 года. Тогда в Кызыле и квартиры, и дачи стоили копейки — люди вовсю выезжали за Саяны. (Интересно, что, продав гараж весной 1993-го, мы на эти деньги купили домик в селе Восточное, где сейчас живут мои родители; за дачу мы получили «Москвич-2141», который потом постоянно ломался, и еще какие-то деньги, которые ничего не стоили, а за трехкомнатную квартиру в начале 1994-го даже не помню, сколько нам заплатили, какую-то мелочь или, может, миллионы, которые тоже тогда были мелочью.)

Не знаю, цел ли тот двухэтажный дом, обитаем ли. Говорят, большинство дач под Кызылом брошены, растащены. Да, воруют страшно, и не только воруют, а грабят, жгут, вынуждают владельцев выселяться. На дачах разрешена прописка, и на многих устроились переселенцы из районов — в основном безработные. Они-то и являются хозяевами бывших «садовых товариществ».

Правда, это беда не только Кызыла — бросают дачи и абаканцы, и минусинцы: нет возможности бороться с воровством, нет смысла строиться, работать на земле, выращивать что-то, зная, что в любой момент выросшее соберут чужие, жилища осквернят…

Одно из самых светлых воспоминаний о жизни в Туве — поездки на рыбалку, за грибами, ягодами, да и за ковылем тоже, хотя тогда рвать его я ненавидел.

Когда мы с сестрой Катей были маленькие, родители чаще всего оставляли нас с бабушкой и привозили гостинцы «от зайчика», «белочки», а потом стали брать с собой. Бывало, ехали в лес на нескольких машинах — родня, приятели. Я любил искать грибы вместе с бабушкой. Она, полная, с больным сердцем, не могла лазать по зарослям, но издалека определяла места, где наверняка есть грибы, посылала меня «поглядеть», и я чаще всего их там находил. Однажды мы наткнулись на огромный обабок, явно старый и червивый. Я для порядка хотел срезать его, но бабушка остановила: «Не трогай. Это грибной царь. Пускай стоит». И мы, оглядываясь на него, побрели дальше.

На нашем 412-м «Москвиче» забирались порой туда, куда и на уазике не все решались забраться. Собирали клубнику, жимолость, голубику, черемуху, гребли специальными совками бруснику, на скалах в Саянах отыскивали редкую, вкуснющую ягоду кызырган; уже перед зимой обдирали с веток заледеневшую облепиху.

Но набрать и привезти домой ягоду было половиной дела, — нужно было ее перебрать, одну сварить, другую перекрутить с сахаром. Грибы почистить, помыть, маслята замариновать, обабки пожарить, грузди, рыжики, белянки, волнушки засолить.

Рыбачили мы довольно часто. Иногда рядом с домом — там, на быстрыне, клевали ельцы, попадались ленки, случалось, хариус; в заливчиках — пескари, сорожки. На закидушку, бывало, вместо ожидаемого таймешонка, брала таинственная, жутковатая на вид рыбка — широколобка. Небольшая, вся в каких-то наростах, шишках, с огромной, по сравнению с туловищем, головой. Если ее ловили взрослые, то, брезгливо сняв с крючка, бросали обратно в воду, а если пацаны, то убивали жестоко — растирали камнями в жижу. Говорили, что широколобки страшно ядовиты, и их можно есть, только сварив в перце. Считалось, что эти рыбки засоряют реку. Недавно я узнал, что они живут только в очень чистой воде, поэтому, видимо, и попадались вдалеке от берега. После того как Саяно-Шушенское водохранилище наполнилось и Енисей в районе Кызыла, несмотря на течение, стал грязнее, широколобки, говорят, почти перестали встречаться. Да и ельцов, ленков, хариусов, тайменей стало заметно меньше. Зато ловятся невиданные раньше здесь подлещики, часто больные.

Вообще-то ничего не будет удивительного, если какие-то виды рыб исчезнут. Не так давно я был неприятно удивлен, узнав, что половое созревание у рыбы наступает много позже, чем у многих млекопитающих. У хариусов, например, в три года, у ленков в пять-восемь лет, у тайменей в шесть-восемь лет, у самок стерляди в семь лет, даже у пескарей — в два-три года. Если реки будут по-прежнему вычищаться так же активно, как сейчас (сетями, переметами, мордами, электроудочками, легкой отравой), то вполне можно добиться, что вскоре те же ленки, хариусы, таймени, стерлядки окажутся в Черной книге.

Но в 1980-х — начале 1990-х рыбы в Енисее и его притоках было немало. Где-то лучше брал окунь, где-то ленок, где-то бешено, только закидывай, шел на червя пескарь, удивительно вкусный, когда пожаришь его на сковородке до золотистой корочки…

Из детства ярко, до озноба отчетливо запомнилось, как мы сидим семьей на песочке на правом берегу Енисея. Тенек от тальника, на скатерке еда, газировка. Отец установил закидушки с колокольчиками. И вот один колокольчик начинает бешено звенеть, толстая зеленоватая леска режет воду… Сейчас отец вытащит большого, с розовой чешуей, сильного и нежного ленка.

Особенно нравились мне поездки (правда, немного их было) за хариусом. Это даже и не совсем рыбалка — больше охота.

Маленькая, узенькая, но быстрая речка в горах. Мы подбираемся к ней тихо, осторожно налаживаем удочки без поплавков и грузил. Лишь на конце лески мошка — крючок с намотанными на него волосинками. На первый взгляд изготавливать мошки проще простого, они все одинаковые, но есть те, на которые хариус не обращает никакого внимания, зато другие хватает с жадностью… И вот бросаешь мошку на течение; она скачет по воде как живая. Иногда может скакать час, а хариусы (их черные спины хорошо видно в прозрачной, мелкой воде) стоят и словно не замечают ее, но вот наступает время питаться, и они пулей кидаются на приманку. Бывает, подгадаешь так, что кидаются сразу и идут один за одним. Но хватают всегда неожиданно — из воды молниеносно выскакивает морда с открытым ртом и с добычей-обманкой скрывается обратно. Теперь главная задача — не запутать леску в ветвях окружающих берега деревьев, когда подносишь бьющегося хариуса к себе.

Снимаешь его с крючка, и сердце бьется в груди, руки дрожат, будто поймал не рыбу, а ценного пушного зверька.

Хариус и ленок считаются самыми чистыми рыбами верхнего Енисея. Их едят обычно слабосолеными, иногда прямо во время рыбалки — почистят, выпотрошат, посыплют солью — и готово. Некоторые любят хариуса с душком — специально дают ему слегка (бывает, и не слегка, а так, что рядом находиться невозможно) подтухнуть.

…Давно я уже не рыбачил на реке, не ловил не то что хариуса, но даже и пескаря. У родителей в деревне есть пруд с карасями, но это скучноватая ловля, как и сам карась — скучноватая рыба. Хариусов, ленков покупаю на рынке в Минусинске. И когда за ужином едим эту покупную рыбу, с грустью, но грустью сладковатой, вспоминаем наши давние рыбалки, забавные случаи (например, как приехали на речку Элегест большой компанией, мама забросила первой и тут же вытащила крупного хариуса, а потом сколько ни бросали, не меняли снасти, ни у кого ничего не поймалось); вспоминаем поездки по Туве, поля, красные от клубники, голубые от ягод кусты жимолости, ведра напоминающей икру брусники, грибы в кадках… Тянет в Туву.