Данте. Жизнь: Инферно. Чистилище. Рай - Екатерина Мешаненкова

К неправдоподобию реальности Беатриче добавляется другое неправдоподобие – универсальность встающей здесь проблемы. Петрарка любил Лауру. Идет ли речь о Лауре де Нов или о другой женщине, и звалась ли она Лаурой или нет, не так уж важно. Важно то, что Петрарка в течение многих лет любил одну и ту же женщину, сначала молодую и в расцвете красоты, потом постаревшую, поблекшую от болезни и многочисленных родов, наконец умершую; любил, несмотря на то, что не только ничего не получил от нее взамен, но даже когда просил о самом невинном утешении, она ему отказывала. В обоих случаях перед нами одна и та же длительная страсть поэта к женщине, которую он воспевает, одно и то же отсутствие плотских последствий этой страсти и, судя по всему, одно и то же согласие любимой женщины принимать любовное прославление, которому, если бы она этого действительно хотела, был бы, вне всякого сомнения, незамедлительно положен конец.

Но Лаура в самом деле существовала. В «Secretum» («Моя тайна») Петрарка точно описал свои чувства к ней, не оставляющие никаких сомнений. Он ее добивался, она ему отказала. Таких отказов не принимают от мифа. Почему бы и Беатриче тоже не существовать?

Быть может, эти колебания объясняются просто тем, что произведения искусства, созданные людьми искусства и для целей искусства, в конце концов неизбежно становятся объектами исследования со стороны рафинированных ученых и профессоров? Этот факт очевиден, а его последствия катастрофичны…

…Чтобы избежать деформаций, которым подвергает шедевры профессиональный подход со стороны множества профессоров-историков, следовало бы ввести изучение психологии художника. К несчастью, в рамках психологии, этой довольно-таки сумбурной дисциплины, психология художника отнюдь не составляет исключения. Лишь немногие психологи были художниками, а те немногие художники, которые могли бы считаться психологами, творят лучше, чем анализируют. Тем не менее создается впечатление, что здесь, в случае Данте и Петрарки, мы различаем нечто вроде особой разновидности чувства: в нем любовь настолько срастается с творческой деятельностью художника, что становится невозможным представить одно без другого. Разумеется, художник – тоже человек. Он может любить, как и другие, может уступать позывам самого обыкновенного плотского влечения, стремиться к покою и безмятежности взаимной супружеской любви, – короче говоря, жить как художник и любить как человек. Но он способен также любить как художник, ибо ему необходима некая эмоция или страсть, чтобы высвободить творческую мощь. Разумеется, и эта любовь не отделена от плоти, как и другие виды любви, но вовсе не обязательно ее должно сопровождать плотское удовлетворение; более того, чтобы эта любовь длилась, часто даже полезно, чтобы ей было в этом отказано. Шарлота фон Штайн и Христиана Вульпиус сыграли разные роли в жизни Гёте: та, которая была его музой, не стала той, на которой он женился. Генрих Гейне женился на Матильде Мира, но Камилла Зельден, Мушка, вызывала у него совсем другое чувство. Рихард Вагнер, безусловно, любил Минну Планер и еще больше Козиму Лист, на которых был женат, – но не так, как любил Матильду Везендонк и, может быть, в меньшей степени Юдифь Готье. Совершенная муза дарит каждому из любящих ее людей то, чего он от нее ждет: Вагнеру – «Тристана» и «Нюрнбергских мейстерзингеров», Везендонку – ребенка.

Когда люди искусства ближе к нам по времени и когда они более охотно рассказывают о себе, мы узнаем их несколько лучше, чем их предшественников. Вероятно, великие творцы довольно похожи между собой, несмотря на разделяющие их столетия, и поэтому благодаря одним мы можем кое-что понять в других. Рихард Вагнер выразил эту мысль в общем виде: «Мои поэтические представления всегда предшествовали моему практическому опыту, причем настолько, что я должен считать свое нравственное развитие всецело обусловленным ими». Трудно показать яснее, что жизненные ситуации не объясняют творений Вагнера, но сами объясняются ими.

Неизбежно огрубляя, можно сказать, что художник воспринимает жизненные ситуации как материал для возможных творений, и что именно для наилучшего осуществления этих творений он ставит себя в эти ситуации. В действительности дело обстоит сложнее…

…Проблема еще более усложнится, если к изучению поэта добавить изучение его музы. Здесь документы еще более редки. Ими также опаснее пользоваться, ибо музы, как правило, пишут мемуары, лишь перестав быть музами… Однако ничтожество посредственных муз не дает нам права пренебрегать ролью муз выдающихся – тех, которые, изначально вступая в игру, умеют не только участвовать в ней, никогда ей не отдаваясь, но и вести ее: они входят в нее ровно настолько, чтобы побудить художника завершить произведение, которое тот носит в себе и от которого только они могут его освободить…

…Поэтому, думаю, вовсе не пустое дело – говорить о некоей разновидности любовной страсти, которая у художника становится частью творческого процесса: ее длительность, ритм, собственная жизнь не сопоставимы с тем, что обычно называют любовью…

Чему нас учит все это относительно Данте и Беатриче? Признаюсь: абсолютно ничему. По крайней мере ничему такому, что я мог бы объяснить тем, кто сам этого не видит. В этих историях все выглядит так, словно принцессы вдохновляют поэтов тем сильнее, чем они недоступнее. Можно сказать, что со времен куртуазной любви и до наших дней творческий инстинкт поэтов защищал от них самих животворные эмоциональные источники их искусства, выбирая те из них, которые были им недоступны. Конечно, я не считаю невозможным, чтобы муза художника была всецело порождена его воображением. Но даже когда она существует в реальности, именно он творит ее как музу.

Не менее верным остается и то, что во все времена, и, видимо, прежде всего, хотя и не исключительно, среди певцов любви некоторые взращивали, лелеяли, культивировали в себе страсть, необходимую для рождения их творений. Будучи менее плотской, эта страсть была бы бесплодной; будучи удовлетворенной, она угасла бы – и действительно угасала всякий раз, когда, овладевая своей недоступной принцессой, поэт умирал. Когда же поэт имел счастье или мудрость обнимать лишь свое чувство, он создавал свое творение, а вместе с ним – если она существовала – и свою музу. Те, кто говорил, что никогда в мире не существовало такой женщины, как Беатриче Данте, были бы правы, если бы Данте и его творчество не составляли части мира; но это не доказывает, что женщина, которую Данте сделал своей Беатриче, никогда не существовала. Те, кто говорит, что такая любовь, как у Данте к героине «Новой жизни» и «Божественной комедии», неправдоподобна, вполне правы; но ведь и «Новая жизнь», и «Божественная комедия» тоже были неправдоподобны, пока Данте их не написал, – а ведь они существуют. Вероятность любви Данте к Беатриче должна с полным правом представляться нам равной вероятности того, что мы пишем о двух шедеврах, ею вдохновленных.

Но вернемся к смерти Беатриче, после которой Данте впал в глубокую печаль, проводил дни и ночи в слезах и сочинял стихи, в которых предрекал, что на небесах Беатриче воссияет среди ангелов. Он утешал себя тем, что этот мир был слишком несовершенен для его идеальной дамы и что теперь она там, где ее настоящее место.

Данте подводит читателей «Новой Жизни» к мысли о том, что смерть Беатриче была как раз такой акцией высшей справедливости и ему как поэту оставалось лишь воспеть ее, не неся ответственности за саму «ангелизацию». Но в то же время им сделаны уже решающие шаги к концепции «Божественной Комедии»: в отличие от своих современников он не только возносит Даму буквально до небес, но и предполагает, что она с самого начала была их обитательницей, ибо она – Беатриче (что значит «благодать»), «девятка» (самораскрытие Троицы). Следовательно, ее путь с земли на небо – отражение ее пути с неба на землю, предначертанного Богом.

Кстати, в XXXII главе «Новой жизни» он упоминает, что в этот период скорби к нему пришел друг, который был ближайшим родственником его умершей возлюбленной, и попросил сочинить о ней стихи. Разумеется, Данте исполнил его просьбу и сразу же написал сонет, а потом, после некоторых раздумий – еще и канцону, начинающуюся словами «Который раз, увы, припоминаю, что не смогу увидеть Прекрасную…» До создания бессмертной «Божественной Комедии» было еще немало лет, но можно легко заметить, что в финале этой канцоны явственно звучат мотивы будущего «Рая».

Ее красу не видит смертный взор.Духовною она красою сталаИ в небе воссияла,И ангелов ее восславил хор.Там вышних духов разум утонченныйДивится, совершенством восхищенный.

Когда сквозь дымку туч проглянет солнце вдруг,Является порой покрыт цветами луг, –Так сонмы светочей увидел я, сиявшихВ лучах, которые струились с высоты;Источника лучей, их ярко озарявших,Меж тем не видел я. О Добродетель, ТыВ величии Своем так вознеслась высоко,Дабы не ослепить мое земное око.Меж этих радостно светящихся огнейИскал я в пламени, сияющем ясней, –Цветок божественный, к которому с зареюДня восходящего и позднею пороюПривык с молитвою взывать я. И, когдаНа небе и земле царящая звездаПредстала мне в красе своей неизреченной,Увидел я вверху, над этою священнойЗвездою, огонек: вращаясь без конца,Он осенил ее подобием венца.

После смерти Беатриче Данте, по его собственному признанию, год переживал свою потерю, писал стихи и предавался печали. Но однажды он поднял глаза и вдруг увидел какую-то прекрасную благородную даму, которая смотрела на него с таким сочувствием, что он даже очнулся от апатии. Первоначально он пытался избегать встреч с этой дамой, потому что она смущала его и отвлекала от горестных мыслей. Но потом ее нежные сочувственные взгляды все же сломили лед, в который он пытался заковать свое сердце, и Данте посвятил ей сонет, в котором восхищался ее милосердием и признавался, что не может запретить своим глазам смотреть на нее. Правда, в следующем сонете он уже упрекал самого себя за ветреность.