Данте. Жизнь: Инферно. Чистилище. Рай - Екатерина Мешаненкова

Он послал свой сонет флорентийским поэтам. Многие ответили ему в стихах, по обычаю того времени, но плохо поняли, что хотел сказать Данте. Среди поэтических корреспондентов оказался один, чьи стихи удивили Данте, так как они намного превышали тот средний уровень слагателей рифм, которыми была полна Тоскана. Данте повстречал поэта, обладающего изысканной техникой и возвышенностью чувств. Автором ответного сонета был Гвидо Кавальканти.

Данте мысленно то удалялся, то возвращался к Беатриче. Следуя провансальской куртуазной манере, он выбирал «даму защиты», которой порою писал стихи, звучащие вполне искренне. Стих его совершенствовался от наивно гвиттонианского до утонченного стиля Гвидо Кавальканти и возвышенного Гвидо Гвиницелли. Поэтика Данте становилась поэтикой нового сладостного стиля, но он долго не мог порвать с провансальской поэзией, с темами сицилийцев, с приемами старой тосканской школы. Склонность Данте к «даме защиты», к которой иногда непритворно устремлялись вздохи поэта, оскорбила Беатриче, очевидно желавшую, чтобы стихи Данте были обращены только к ней. И она отказала Данте «в своем пресладостном приветствии», а в этом приветствии, по словам Данте, заключалось все его блаженство.

Однажды, когда огорченный Данте заснул в слезах, «как побитый ребенок», он увидел в своей комнате юношу. Присмотревшись, Данте узнал властителя сердец Амора. Молодой сеньор заговорил важно, мешая латынь с итальянским: «Сын мой, пришло время оставить притворство наше». И вдруг Данте увидел, что Амор заплакал. «Владыка, почему ты плачешь?» – в недоумении спрашивает Данте и слышит в ответ: «Я подобен центру круга, по отношению к которому равно отстоят все точки окружности, ты же – нет». Данте показалось, что юноша говорит очень непонятно. К этому образу, рожденному философскими раздумьями, Данте будет возвращаться неоднократно. В «Пире», толкуя Аристотеля, он напишет: «Каждая вещь более всего совершенна, когда она касается и достигает собственного достоинства; в таком случае она более всего отвечает своей природе, поэтому круг можно назвать совершенным тогда, когда он действительно круг. Это достигается в том случае, когда в нем есть точка, равно отстоящая от окружности». Амор «Новой Жизни» и хотел сказать: «Я центр круга, центр совершенной фигуры. А ты еще на периферии великого искусства любви». В экстатической поэзии неистового францисканца брата Якопоне да Тоди, которого в дни юности Данте знала вся Италия, мы находим тот же образ – Бога любви, пребывающего в центре круга. В последней песне «Рая», написанной великим поэтом незадолго до смерти, бог неизменной любви находится в центре мироздания, управляя Солнцем и другими светилами.

Амор, явившийся Данте во сне, объяснил ему, что Беатриче отнеслась к нему так холодно, потому что сочла, что он принадлежит к числу недостойных людей, которые могут ухаживать одновременно за двумя дамами. По его совету Данте написал стихотворение, в котором заверял Беатриче, что с детских лет любит лишь ее одну, а все остальные не имеют для него никакого значения.

Однако и после этого он не обрел покоя, наоборот, чувства стали разрывать его на части с новой силой, и он написал сонет, в котором отразил свое смятение и свои душевные противоречия.

Полны мои мысли любовью одною,Но друг против друга враждуют упорно;Та молвит: любви ты отдайся покорно,А эта: любовь лишь играет тобою.

Одна разрывает всю душу тоскою,Другая мне сладость несет упованья, –Вдруг сходятся вместе в тревожном желаньеИ в сердце трепещут пугливой мольбою.

Склоняется разум пред волею пленной,Сказать бы хотел, и, что молвить, не знаю,И так на распутье блуждаю в смятенье…

Одним, лишь одним примирю все сомненья:Прибегнув к тому, чем так долго страдаю, –К той тайне грозящей с мольбой дерзновенной.

Все эти переживания, заставлявшие Данте скрываться от общества дам и кавалеров, не могли не обратить на себя внимания не только его близких друзей, но и знакомых. В прелестном прозаическом отступлении Данте рассказывает, как он однажды проходил тем садом, улицей, мимо того фонтана, которые нам ныне неведомы, и был остановлен веселыми и любезными речами некоей благородной дамы, находившейся в окружении других дам. «Я приблизился и, увидев, что моей благороднейшей госпожи не было среди них, почувствовал вновь уверенность в себе. Тогда я приветствовал их и спросил, что им угодно. В том обществе было много дам; некоторые смеялись. Другие смотрели на меня, ожидая, что я скажу. Иные разговаривали между собой. Одна из них, обратив на меня свой взор и назвав меня по имени, произнесла следующие слова: „Какова цель твоей любви, если не можешь выдержать присутствия твоей дамы? Скажи нам, так как цель такой любви должна быть необычной и небывалой“. И когда вопрошающая умолкла, не только она, но и все другие дамы ожидали моего ответа, и ожидание это отразилось на их лицах. Тогда я сказал: „О дамы, целью моей любви раньше было приветствие моей госпожи, которая, конечно, вам известна. В приветствии этом заключались все мои желания. Но так как ей угодно было отказать мне в нем, по милости моего владыки Амора, мое блаженство я сосредоточил в том, что не может быть от меня отнято“. Тогда дамы начали разговор между собой, и, подобно тому, как мы видим иногда ниспадающую с неба смешанную с прекрасным снегом воду, так, казалось мне, я слышал, как исходили слова их, мешаясь с воздыханиями. И после того, как они некоторое время разговаривали между собой, та дама, что первая обратилась ко мне, произнесла: „Мы просим тебя, чтобы ты сказал нам, где пребывает твое блаженство“. Я ответил им лишь следующее: „В словах, восхваляющих мою госпожу“. Тогда обратилась ко мне та, что говорила со мной: „Если сказанное тобой правда, те стихи, которые ты посвящал ей, изъясняя твое душевное состояние, были бы сложены иначе и выражали бы иное“. Тогда, размышляя об этих словах, я удалился от них почти пристыженный и шел, говоря самому себе: „Если столь велико блаженство в словах, хвалящих мою госпожу, почему иною была моя речь?“ Тогда я решил избрать предметом моих речей лишь то, что могло послужить для восхваления благороднейшей дамы».

Так начался новый период творчества – новой жизни, период восхваления прекрасной дамы. Мучительный самоанализ сменился просветленными гимнами в честь единственной и несравненной. Данте приступил к сочинению большой канцоны о совершенной любви.

«Через некоторое время, – вспоминает Данте, – когда я проезжал по дороге, вдоль которой протекала быстрая и светлая река, меня охватило такое сильное желание слагать стихи, что я принялся думать, как мне следует поступать, и я решил, что говорить о совершенной даме надлежит, лишь обращаясь к дамам во втором лице, и не ко всем дамам, а лишь к тем из них, которые наделены благородством. И тогда мой язык заговорил, как бы движимый сам собой, и произнес: Лишь с дамами, что разумом любви владеют. Эти слова я удержал в моей памяти с большой радостью, решив воспользоваться ими для начала».

В феврале 1289 года у Беатриче Портинари умер отец. Это печальное событие, видимо, нашло отражение в творчестве Данте – в XXII главе его «Новой жизни» его прекрасная дама тоже теряет своего благородного и обожаемого отца. Собственно, такое маловероятное совпадение и стало одним из доказательств того, что Беатриче из его произведений – это именно дочь его соседа Фолько де Риковеро Портинари.

Данте писал, что он не решался войти в церковь, где горько оплакивала потерю его прекрасная дама, а грустил у дверей и тоже проливал слезы, сочувствуя ее горю (надо отметить, что в те времена еще не существовало убеждения, что «мужчины не плачут», и лить слезы было вовсе не зазорно даже королям и рыцарям). Проходившие мимо дамы обращали внимание на его страдания и на то, как он изменился, что совсем неудивительно – от переживаний он скоро заболел и слег. Кризис в его болезни наступил, разумеется, как и все прочие важные события, на девятый день, и тогда то ли в бреду, то ли в видении он увидел смерть Беатриче.

И мне казалось, что я вижу женщин со спутанными волосами, рыдающих на многих путях, чудесно скорбных; и мне казалось, что я вижу, как померкло солнце, так что по цвету звезд я мог предположить, что они рыдают. И мне казалось, что летящие в воздухе птицы падают мертвыми и что началось великое землетрясение. Страшась и удивляясь, во власти этой фантазии, я вообразил некоего друга, который пришел ко мне и сказал: „Разве ты не знаешь, твоя достойная удивления дама покинула этот век?“ Тогда я начал плакать, исполненный величайшей горести, и не только в моем воображении, но истинные слезы омывали мои глаза. Затем я вообразил, что следует мне посмотреть на небо, и мне показалось, что я вижу множество ангелов, которые возвращались на небо, а перед ними плыло облачко необычайной белизны. Мне казалось, что эти ангелы пели величальную песнь и что я различаю слова их песни: „Осанна в вышних“ – и ничего другого я не слышал. Тогда мне показалось, что сердце, в котором заключалась столь великая любовь, сказало мне: „Поистине мертвой покоится наша дама“. И после этого мне показалось, что я иду, чтобы увидеть тело, в котором обитала благороднейшая и блаженная душа. Столь сильна была обманчивая фантазия, что она показала мне мою даму мертвой. И мне казалось, что дамы покрывают ее голову белой вуалью; и мне казалось, что на лице ее отобразилось такое смирение, что слышалось – она говорила: „Я вижу начало умиротворения“. И в этом мечтании, когда я увидел ее, меня охватило чувство такого смирения, что я призывал смерть, говоря: „О пресладостная Смерть, приди ко мне, не поступай со мною недостойно, ты должна быть благородна, в таком месте была ты! Приди ко мне, столь жаждущему тебя. Посмотри – я уже ношу твой цвет“. Когда же я увидел завершенье скорбных обрядов, которые надлежит совершать над телом умерших, мне почудилось, что я возвращаюсь в мою комнату. Там привиделось мне, будто я гляжу на небо. И столь сильно было мое воображение, что истинным своим голосом, плача, я произнес: „О прекраснейшая душа, блажен видевший тебя!“ Произнося эти слова скорбным голосом, прерываемым приступами рыданий, я призывал Смерть. Молодая и благородная дама, бывшая у моего ложа, думая, что мои рыданья и мои слова были вызваны лишь моим недугом, также начала плакать. Другие дамы, бывшие в комнате, по ее слезам заметили, что и я плачу. Тогда они удалили молодую даму, связанную со мною ближайшим кровным родством, и подошли ко мне, чтобы меня разбудить, полагая, что я вижу сны. Они сказали мне: „не спи“ и „не отчаивайся“. От этих слов прервалось сильное мое мечтание как раз, когда я хотел воскликнуть: „О Беатриче, будь благословенна!“ И я уже сказал „О Беатриче“, когда, придя в себя, я открыл глаза и увидел, что заблуждался. И хотя я назвал это имя, мой голос был прерван приступом рыданий, так что эти дамы не смогли, как я полагаю, меня понять.