Рецидив жизни - К. Димитру

— Кто это? — хрипит тетка сонным голосом.

Отец поворачивается к ней, быстро что-то объясняет.

— Так он же мертвяк! — восклицает женщина, показывая на меня пальцем.

— Отец, где мама? — спрашиваю я, когда он оборачивается и смотрит на меня, подслеповато щурясь, пытаясь, наверное, определить признаки мертвеца на моем лице.

— Не знаю, — отвечает он, сторонясь и чуть прикрывая дверь. — Не знаю. Ее забрали.

— Кто забрал? Куда? — я уже знаю ответ, он может не отвечать.

— Ну, кто… Она ожила и… Она так страдала!.. Я позвонил… А ты, сынок? Ты как?

Тетка, которая неуверенно жмется в проходе, кричит, разглядев за моей спиной Анну:

— Он еще и девку мертвую с собой притащил! Что ты с ним стоишь, Коля? Посмотри на его лицо, он же сейчас бросится на тебя!

Отец заглядывает за мое плечо, еще больше прикрывает дверь.

— Сынок, правда, что ли?.. Ты что, тоже умер?

— Меня убили, — говорю я.

— Убили?.. Кто?.. Мы ничего не знали. Мама все плакала по тебе…

Неужели он сдал ее? Неужели этот сморчок просто позвонил и вызвал труповозку?!

Отец стоит, переминаясь с ноги на ногу на холодном линолеуме — жалкое, белопузое, бестолковое чмо в полосатых разношенных трусах. А из-за его плеча выглядывает толстая тетка с лицом прожженной вокзальной буфетчицы и что-то бубнит ему на ухо.

Два месяца, сказал это дрищ. Два месяца, как мамы нет.

— От чего она умерла? — спрашиваю я.

— Не знаю, сынок. Просто упала на кухне, и все. Не знаю, сынок.

— Какой я тебе сынок! — бросаю, поворачиваясь к лестнице.

Когда на площадке я оглядываюсь, дверь уже закрыта.

Анна догоняет меня, берет за руку, заглядывает в глаза.

Что она может увидеть в моих мертвых глазах!

Значит, мама тоже попала в лагерь. Возможно, в тот же, где держали и меня. Возможно, она все это время была в соседней камере.

Правда, на север от города был построен еще один лагерь, специально для рецидивистов. Может быть, она попала туда.

— Я должен найти ее, — говорю я.

— Где? — безнадежно разводит руками Анна.

— Я должен! — повторяю я.

Она пожимает плечами, а по щекам ее скатываются две слезинки.

Дверь нашей квартиры приоткрывается, в образовавшуюся щель высовывается голова отцовой пассии; увидев, что мы еще не ушли, она морщится и исчезает. Дверь захлопывается, окончательно отрезая меня от мира прошлого…

Я знал, что отношения у мамы с отцом со временем все более и более отдалялись от идеала, но чтобы он поступил вот так…

— Она в лагере? — спрашивает Анна.

— Ну а где же еще!

— Ты не сможешь ее там найти.

— Да. Но можно сделать запрос. Даже в этой стране вечного бардака все равно должен вестись какой-то учет.

— Но забрать ее ты не сможешь.

Я и сам это знаю. Даже если найти человека, который возьмется сделать для одного мертвеца запрос о другом, дождаться ответа, и даже если в ответе будет что-то конкретное, дальше этого все равно дело не пойдет. Отдать маму могут только отцу, но ему-то она как раз и не нужна. А других близких родственников, кроме меня, у нее нет. И я никогда ее больше не увижу…

Мы выходим на улицу, останавливаемся у скамейки. Я киваю на первый подъезд, вопросительно смотрю на Анну. Она качает головой: нет.

Молодец! Сильная девочка!

— Куда мы теперь? — спрашивает она.

— На кладбище! — зло пишу я.

Нет, ну а что она, в самом деле, все «куда» да «зачем»… Если б я знал!

— Прости, — я провожу по ее волосам. — Если ты со мной, то мы сейчас зайдем еще в одно место. А потом вернемся на дачу, если ты не против. И будем жить там, день за днем, без сна и еды, медленно сходя с ума… Как думаешь, мертвец может сойти с ума?

— Думаю, может, — кивает она. — Ну, пока не попробуешь, все равно не узнаешь… А куда мы зайдем?

— Хочу наведаться на место своей смерти, — улыбаюсь я. — Ностальгия, наверное.

Я нисколько не сомневаюсь, что Дашкин муж в тюрьме, но я, собственно, и не ради него хочу пойти к их квартире. Если Дашка даже и принимала иммунорм, то она тоже сейчас в лагере, надеяться застать ее, мертвую, дома — глупость. Всё это я понимаю. Но меня просто тянет туда. Наверное, я скоро сдохну по-настоящему, ведь перед близкой смертью людей нередко тянет по некогда любимым местам.

— Это не ностальгия, — качает головой Анна. — Это другое. Это — вечная мужская тяга к поиску приключений на разные части тела.

— Пусть так, — соглашаюсь я. — Ты со мной?

— С тобой. Без меня ты сойдешь с ума на даче не так быстро, — смеется она.

15

Менты останавливают нас на Лазо, за пару минут до того, как мы свернули бы на Гоголя и уже не встретились бы им.

— Молодые люди! — окликает нас один, выходя из «уазика». — Можно вас на минуточку?

Вот и все. Наше путешествие окончено. Сойти с ума на даче нам не грозит. Нас ждет лагерь, и, конечно же, расплата за побег и убийство. Страшная расплата, без сомнения. Наверное, лучше нарваться на пулю сейчас, чем попасть в руки тому прапору.

Но менты — не солдаты; у них пулю выпросить сложнее, они, как-никак, под законом ходят. Холодный разум, чистые руки и все такое…

Мент обходит машину и направляется к нам; за ним вылезает напарник, поправляя автомат, и останавливается, озирая нас цепким взглядом.

— Можно полюбоваться на ваши докуме..? — начинает подходящий к нам мент и не договаривает, останавливается в двух метрах.

— Ба! — произносит он. — Слышь, Костян, да это зомбаки!

— Ага, я уже просёк, — отвечает автоматчик.

— И что мы теперь с ними делать будем?

— Да похуй, — равнодушно отзывается Костян. — Как скажешь.

— Ну что, в кандей их? — предлагает первый.

— Нахуй они нужны! — приоткрывает свою дверь водитель. — Я эту вонь не повезу! Машину ты будешь мыть?! Вызывай труповозку и сдавай.

— Труповозку заебемся ждать сейчас, — зевает Костян. — Может, пусть пиздуют?

На лице стоящего напротив нас отражается внутренняя борьба.

Ну, давай, оборотень, садись в свою машину и валите отсюда. У вас есть дела поважнее, чем возиться с двумя трупами! Нам нельзя обратно в лагерь…

— Не, — произносит оборотень после минутного раздумья. — Чего там, вчера, за ориентировку давали по зомбакам?

— Да хэзэ, — отзывается автоматчик. — Я не помню. Что-то типа побега было, из лагеря.

Если бы у меня была кровь, я бы почувствовал сейчас, как она похолодела. Но я не чувствую ничего, кроме безнадежной тоски и усталости. И мне жалку Аню.

— Но там девки, вроде, не было, — добавляет Костян.

— Да не, была как раз, — возражает первый.

— Серый, — вмешивается водитель, — оно тебе надо, а? Под конец смены? Если сейчас повезем их, сам прикинь: пока оформим, пока сдадимся, пока ты машину помоешь… Никакого навара, один головняк.

Мой тезка-оборотень задумчиво смотрит на нас, поигрывая желваками.

— А может это..? — обращается он к напарникам. — На карьер? Постреляем, а?

— С тридцати метров! — оживляется автоматчик. — А чего, можно!

— Я не повезу, — качает головой водитель. — Да и конец смены уже. Заебало все.

И тут с Гоголя выруливает автозак. Я узнаю этот тип машин в любых обстоятельствах и легко отличу его от хлебовозки, от мебельного фургона, от рыночного развозчика — от чего угодно. За последние месяцы я наездил в автозаках столько, что изучил их вдоль и поперек.

— О! — радуется мент-водитель. — Если гора не идет к Магомету, то Магомет идет на хуй!

Менты машут руками, останавливают машину, за рулем которой сидит солдат с нашивками ефрейтора, и о чем-то долго переговариваются с сидящим рядом возле шофера прапорщиком.

— Ну, чего там? — спрашивает водитель у вернувшегося автоматчика.

— Да все заебись! — радостно отвечает тот. — Лагерные с грузом из комендатуры едут.

— Э, трупаки! — кричит он нам. — Рванули к автозаку!

— Повезло! — улыбается водитель, явно довольный тем, что не придется под конец смены возиться с нами.

Мы забираемся в фургон, где уже сидят на скамье четверо наших собратьев по несчастью. Когда за нами с громким лязгом закрывается дверь, я не сажусь на скамью. Я объясняю Анне, что места в машине достаточно, поэтому нам лучше лечь на пол — ведь неизвестно, сколько придется ехать.

Я ложусь на тряский пол и закрываю глаза. Мне не охота разговаривать и я не обращаю внимания на девушку, которая тянет и тянет меня за руку.

Как ни странно, я чувствую огромное облечение. Оттого, что к нам, наконец, вернулась определенность. Оттого, что не нужно больше задавать себе эти бесконечные вопросы «Зачем?» и «Куда?» и искать на них ответы.

Этот наш глупый побег и все последующие никчемные метания были совершенно лишены смысла и перспективы. Я только зря погубил жизнь солдата, который хоть и был мразью, но, в конце концов, всего лишь делал свою работу. Я убил двух рецидивистов, которые меня об этом не просили, хотя и думаю, что сделал для них благое дело. Все это было напрасно и бессмысленно. Наше место — в лагере, если уж дьявол или бог не захотел, чтобы мы спокойно лежали на кладбище и никому не мешали. В лагере не нужно отвечать на вопросы, не нужно думать, а главное — нет никакой реальной или надуманной цели, ради которой ты начинаешь совершать дурацкие необдуманные поступки.