Вам посылка от судьбы (СИ) - "Нельма"

— Машина твоя, — невозмутимость в голосе даётся мне очень тяжело, потому что хочется подёргать её за рукав цветастого платья и как маленькому пристать с вопросами, нравится ли ей.

— Но откуда? Я думала, её утилизировали!

— Попросил знакомого посмотреть, можно ли с ней что-нибудь сделать. Оказалось, там нужен был совсем плёвый ремонт, чтобы она вновь стала на ходу.

Я не вру. Просто выборочно преподношу правду.

После того, сколько времени рекомендованный мне автомеханик Макар протрахался с этой развалюхой, он стал мне уже не просто знакомым, а почти братом. По несчастью.

Вообще-то, плёвый ремонт действительно помог бы ей вернуться к жизни. Метров пятьсот бы протянула, прежде чем окончательно умереть в муках и агонии.

Макар матерился, плевался, звонил мне раз в два-три дня и как истеричная женщина кричал в трубку, что это невыносимо, он так больше не может и между нами всё кончено. А через час перезванивал, чтобы уже серьёзно и здраво рассудить, что мы будем делать дальше.

И знаете этих престарелых дамочек, которые проходят через сотню операций, чтобы выглядеть молодой конфеткой?

Вот с этой машиной получилось ровно наоборот: под ржавым фасадом с облезшей местами краской скрывались полностью новые внутренности. Макар обещал, что минимум десять лет эта ласточка будет летать — если из-за ржавчины не развалится где-нибудь по дороге.

— То есть она снова ездит? — в её голосе столько еле сдерживаемого восторга, что я сразу понимаю, как угадал с этим своеобразным подарком.

— Ездит, — киваю головой, довольно улыбаясь. — А ещё здесь есть достаточно места, чтобы хранить эти твои… пёрышки.

— Это называется «боа»!

— Не хочу ничего знать!

— Его носят на шее!

— Чтобы удавиться? — уточняю со смешком, пока разъярённая Лада пытается дотянуться до меня, чтобы ударить ладошкой по плечу.

— Чтобы эффектно выглядеть!

— Да лучше удавиться.

— Чурбан! — выдыхает она и, наконец, останавливается, снова переключая своё внимание на машину. Ласково гладит её по капоту, — аж завидно становится, — и, подняв на меня взгляд, решительно говорит: — Я верну тебе деньги за ремонт.

Из меня вырывается короткий смешок, впечатление от которого тут же спешу сгладить:

— Да мне это ничего не стоило.

Ну так… на сумму, потраченную на ремонт этого корыта, можно было купить самую простую новую иномарку. И я думал об этом много, очень много раз — примерно с каждым новым чеком на очередную необходимую запчасть.

Но останавливала меня абсолютная уверенность в том, что она такой подарок ни за что не примет. Да ещё и подумает что-нибудь не то, а мне ведь просто хотелось ей чем-нибудь помочь.

Ну и сделать приятное, конечно же, тоже.

— Как это «ничего»? — мне так и хочется спросить, ну почему же именно сейчас она не может проявить очередные чудеса собственной доверчивости.

— У меня свои дела с человеком, который этим занимался. Ну, знаешь, услуга за услугу, старые счета, всё такое… — приходится импровизировать на ходу и радоваться, что на улице уже смеркается и ничто не выдаст моей лжи.

Например, покрасневшие уши, — хотя последний раз они краснели в кабинете директора моей родной школы, когда мы с другом на пару придумывали объяснение случившейся между нами драки, стоившей обоим знатно разукрашенных на все новогодние праздники лиц.

Увы, некоторая вспыльчивость всегда портила мне жизнь. И, возможно, не приходилось бы так часто обращаться за помощью к судьбе, научись я сначала думать, а потом уже — делать и говорить.

Лада смотрит на меня с подозрением. Из-за прищуренных глаз и странно торчащих волос, под фонарём отливающих рыжим, напоминает лисицу.

Ту самую, которая хитростью заставила самодовольную ворону открыть рот и потерять заветный кусочек сыра. Поэтому я не спешу больше ничего говорить, отвечая ей максимально честным взглядом и открытой улыбкой.

— Спасибо тебе! Огромное! — наконец выдаёт она, и разок подпрыгивает на месте от радости. — Но может быть я могу как-то компенсировать…

— Блинчики с ветчиной и сыром, — перебиваю её, выдыхая с облегчением от того, что у меня всё получилось. Теперь хотя бы не придётся нервничать каждый раз, пока она добирается до дома со своих выступлений, потому что ни метро, ни такси не вызывают у меня доверия. — А ещё мясо по-французски. И лазанью! И штрудель — как ты прежде делала, с грушей.

— Нифига себе у вас, московских, расценочки, — присвистывает она, корча недовольную мину. — А можно лучше деньгами откупиться?

— Деньгами, Рязань, сыт не будешь!

— Ладно, — её наигранно тяжёлый вздох, кажется, ставит точку в этой ситуации, и я уже разворачиваюсь, чтобы зайти в дом, как мне в спину прилетает настороженное: — Подожди-ка…

Говорят, на воре и шапка горит. Мне же и никакая шапка не нужна, потому что из-за снова стремительно прилившей к ушам крови они вот-вот должны начать дымиться.

Я оборачиваюсь осторожно, прикидывая, на чём мог проколоться. Напоминаю себе, что главное — не сдаваться и стоять на своём до конца, неся полную околесицу уверенным тоном.

— А разве на капоте не было огромной вмятины от удара?

Вмятина-то была, вот только не выправив её, обеспечить нормальное функционирование машине не получилось бы. Поэтому, поразмыслив, мы с Макаром сошлись на том, что оставим просто небольшую неровность и царапины.

— Какой ещё вмятины?

— От удара. Я сама видела!

— Тебе показалось, — заявляю безапелляционно и, чтобы как-то сбавить накал, миролюбиво добавляю: — У страха глаза велики.

— Но… — очередную её попытку что-то возразить я прерываю громким и возмущённым «тсс!», потому что у меня слишком быстро заканчиваются возможные глупые объяснения всем странностям.

Штирлиц никогда ещё не был так близок к провалу.

— Жрать хочется, — опрометчиво пытаюсь отвлечь её, надавив на жалость. Даже во взгляд пытаюсь вложить всю возможную боль от урчащего живота и воспоминания о том, что сегодня утром я забыл взять с собой контейнер с обедом.

К счастью, это вдруг срабатывает. Лада закатывает глаза, кивает, и идёт к подъезду. Только мне кажется, что, проходя мимо меня, она ворчит еле слышно «глаза, значит, велики…».

***

Не всегда всё идёт так, как хочется. Вот, казалось бы, ситуация продумана вплоть до мелочей и просчитана по секундам, но непременно находится какая-нибудь подковырочка, способная превратить изначально прекрасный план в план «всё пропало, шеф!».

Мне, увы, не единожды уже приходилось попадать в перестрелки. Работа у меня нервная, опасная; а те дела, которые позволяют зарабатывать на большую квартиру и крутую машину, и вовсе один сплошной риск.

Хорошо, что стреляю я очень метко. Плохо, что уворачиваюсь от пуль не особо удачно.

Что-то неладное я ощущаю уже по пути домой. Сначала начинает неприятно ныть плечо, на что не обращаю должного внимания, думая, что умудрился где-то удариться: с детства я был настолько неуклюже-невезучим, что врач местного травмпункта стала мне как родная и даже предлагала переехать жить прямо к ним, сразу же на кушетку в перевязочной, на которой я всё равно оказывался раз в месяц.

Когда боль становится более сильной и навязчивой, острыми иглами отдаёт в лопатку при обычном переключении передачи, я решаю потереть плечо и влипаю пальцами в собственную кровь, принятую за испарину под слишком плотной для тёплых осенних дней кожаной курткой.

Видимо, под действием адреналина, мгновенно хлынувшего в голову со звуком первого выстрела, я совершенно не почувствовал, когда же так умудрился подставиться. А после, в суматохе, даже не подумал о том, чтобы осмотреть себя на наличие каких-либо ран.

Ну не дурак же я, в самом деле, чтобы не заметить, как меня подстрелили.

Вот получается, что дурак.

В квартиру пробираюсь тихо, на цыпочках. К сожалению, уже слишком поздно: Лада щадит нервы моих соседей и не поёт после одиннадцати, зато работающий в гостиной телевизор даёт мне небольшую фору, прежде чем показываться ей на глаза.