Богдан Хмельницкий. Книга первая Перед бурей - Михаил Старицкий

Остальные собеседники сидели почтительно и молчаливо; это были — шляхтич в иноземной одежде — француз Боплан{46}, иезуит и пан Гродзицкий, комендант Кодака. Со стола были убраны все блюда, и только металлические кувшины да высокие кубки стояли на нем.

Разговор велся горячо.

— Так, — говорил отрывисто Иеремия, — Казаков мы разбили, — мало! — уничтожили, стерли с лица земли! Все же справедливость отдать им надо: подлы, изменчивы, но дерутся, как дикое зверье! Победа досталась не дешево. Если б не мои гусары, не знаю, не сидел ли бы теперь гетман Потоцкий у Острянина на колу? — Вишневецкий понизил голос, и лицо его искривила презрительная гримаса: — Вечно пьяный, разрушающийся старик!

— Однако, — заметил Коиецпольский, — пан гетман польный храбр и свою доблесть свидетельствовал не раз.

— Так, пан гетман храбр, — усмехнулся гадливо Иеремия, — но только с женщинами, а доблесть свою выказал лишь в том, что выжег все села в окрестности на семь верст и тем самым лишил нас фуража и припасов. — Князь отбросил голову. — Ха-ха! За такую храбрость я и хорунжего не хвалю! Под Голтвою, — продолжал он, — они нагоняют Острянина. Открыли огонь, заготовили план двойного нападения, — и что же думает коронный гетман? Поляки разбиты, во всем войске громадный урон, семь хоругвей и две немецких роты уничтожены в лоск.

Иеремия остановился, окинувши всех присутствующих коротким взглядом.

— А мне доносили совсем иначе, — заговорил, запинаясь, гетман.

— Ха-ха-ха! — рассмеялся резко и презрительно Иеремия, отбрасываясь на спинку своего стула. — Доносили!.. Я панству скажу еще лучше! Острянин ушел. По дороге к нему спешил Путивлец{47}, ведя вспомогательное войско и припасы. Перехватывают его, осаждают, принуждают к сдаче, рубят головы всем до единого — и все-таки не решаются ударить на беспомощного Острянина! А?! — вскинул он снова на всех свои свинцовые глаза и ударил тяжело рукой по столу. — Иеремию зовут! Гетман без Иеремии не решается открыть битвы.

— Не знаю, чему дивится княжья мосць: мужество князя известно по всей Польше, — заметил сдержанно Конец- польский.

— И не только в Речи, — вставил иноземец, — но и в других государствах.

— И мы оправдали эти слухи! — самодовольно усмехнулся князь, прикасаясь к кубку губами. — Только что прибыли в обоз, сейчас и двинулись на Острянина. Узнаем, что к нему тянутся еще вспомогательные войска. Рассылаем повсюду ватаги. Гетману удается наскочить на отряд Сикирявого{48}. Ну, и что ж думает панство? Гетман оказывается таким вежливым магнатом, что хлоп отбивается от поляков и в глазах его уходит к Острянину.

Иеремия промолчал мгновенье и продолжал снова с возрастающим ядом в словах:

— Но мы, тысяча дяблов, мы не были так милосердны! Другой отряд натолкнулся на нас. Загоняем в болото и затем вытягиваем каждого хлопа по одиночке и режем, как добрый повар цыплят.

— Да, князь-то кулинар известный, — вставил с едким смехом гетман.

Усмехнулись и присутствующие, а князь продолжал, воодушевляясь все больше:

— Под Жовнином настигаем его... Оказывается — становится табором. Начинаем битву, успех на нашей стороне. Что ж делает гетман? Ха, лучшего предводителя нельзя было избрать! Три хоругви, три его лучших хоругви, попадают в казацкий табор; полковники сомкнули круг, и они остаются там... в западне. Кто выручай? Иеремия! И, клянусь честью, — вскрикнул он, тяжело опуская кубок на стол, — мы их выручили; но это досталось нам не легко. Два раза налетал я на табор, и дважды отбивали меня казаки; но в третий раз собрал я все свои силы и ударил в самое сердце. Не выдержали они, распахнулись; врываемся в табор и выводим польские хоругви назад.

— Хвала достойному рыцарю! — воскликнул Конецпольский. — Твое здоровье, княже! — добавил он, подымая высоко полный кубок.

Князь чокнулся своим.

— Да будет трижды благословенно небо за то, что посылает отчизне такого сына! — с пафосом произнес иезуит.

Все кубки потянулись к князю. Когда поднявшийся звон и заздравные восклицания умолкли немного, гетман снова обратился к князю:

— Однако продолжай, пане княже: твой рассказ интересен.

— Так, настаиваю назначить решительную битву; момент прекрасный... в лагере хлопов беспорядки... смена атамана. Гетман не согласен, решается выждать. Мои воины теряют терпение. Чего ждем? Подкреплений, которые ведет осажденным Скидан. Наконец, перехватываем его, уничтожаем, и все- таки битва не назначается! А на следующий день новый атаман, хлоп Гуня, — тысяча и две ведьмы ему в зубы, — вскрикнул Иеремия, ударяя кулаком по столу, — уходит на наших глазах. Да как уходит? Такому отступлению поучиться и нашим панам. Словно еж, поднявший тысячу игл. Бешенство охватывает меня. Решаюсь действовать сам. Мои драгуны узнают, что к Гуне приближается Филоненко, ведет много сил. Поджидаем его и встречаем на берегу Днепра добрым фейерверком из мушкетов и пушек. Но прорывается, шельма! Какой-то дьявол тайно помогал ему. Уходит из моих рук... Ну, если бы я нашел только этого доброчинца, — сверкнул Иеремия глазами, — о, посидел бы он у меня на колу! Осаждаем казацкий лагерь, томим их штурмами, налетами и, разгромивши вконец, заставляем сдаться и тем кладем восстанию конец.

— Слава, слава вельможному князю! — зашумели присутствующие, наполняя снова высокие кубки.

— Во всех тех слезных бумагах, которые хлопы присылали нам, они просили возвращения старых прав и водворения греческой веры. Гетман сказал: victor dat leges!{49} А я скажу: пока жив князь Иеремия, этому не бывать никогда! Бунтовщиков не защищают законы! Греческой схизме не торжествовать. — Сын мой, — поднялся иезуит, простирая руки над князем, — благословение господне на тебе! Ты — истинный сын католической веры.

— Так, отец мой, — ответил с Диким восторгом князь, и лицо его засветилось какою-то фанатическою ненавистью. — Клянусь, что по крайней мере в моих владениях схизме не бывать!

— Но мосци князю обратить их не удастся, — возразил Конецпольский. — Хлопы упорны и за свою схизму держатся больше, чем за свою жизнь.

— О, — поднял глаза к потолку иезуит, — пан гетман прав: обратить заблудших схизматов тяжело и трудно, но зато какая победа для неба, какая награда на небесах!

— И оно так будет! — крикнул Иеремия, подымаясь с места. — Будет, именем своим клянусь!..

Между тем из другой, менее парадной избы комендантского дома раздавались также военные крики и заздравные тосты; там, по приказу гетмана, комендант крепости угощал начальников княжеских хоругвей и Богдана. За дубовым столом, обильно уставленным яствами и винами, сидела веселая компания. Из подозрительного казака Богдан сделался в глазах их преданнейшим героем. Все наперерыв старались показать ему свое расположение и восторг перед его отвагой. Пили за здоровье коронного гетмана, за здоровье князя, за славу Речи Посполитой и за здоровье спасителя- казака. Но больших усилий стоило Богдану скрывать свое волнение. Однако ни по его веселой улыбке, ни по удачным и тонким ответам никто бы не мог судить о том, какая тревога терзала сердце казака; а в голове его неотвязно, неотразимо стояла все одна и та же грозная мучительная мысль: еще час-другой — и пленных ввезут в замок, и, если ему не удастся вырвать тех двух их рук князя, он пропал навсегда.

Когда пирующие совершили достодолжные возлияния Бахусу и некоторые из них уже успели заснуть на лавках, Богдан вышел незаметно из избы в широкий проезд, который разделял дом коменданта на две половины. Из парадной хаты слышался резкий голос князя: «О, если бы я знал, какой это ‟доброчинец” помогал Филоненку, посидел бы он у меня на колу!» Эту фразу ясно услышал Богдан; невольная дрожь пробежала по телу казака, и он вышел поспешно на замковый двор. Кругом небольшого пространства, занимаемого двором, подымался высокий земляной вал, увенчанный зубчатою каменною стеной; она была настолько широка, что четверка могла свободно проехать на ней. Вдоль всего вала пробиты были в стене узкие амбразуры, и неуклюжие медные пушки просовывали в них свои длинные жерла. Под валами с внутренней стороны устроены были длинные и низкие здания: конюшни, склады пороховые и помещения для гарнизона.

По четырем углам крепости подымались четыре грозные башни, сложенные из серых каменных глыб. Каждая из них делилась на четыре яруса; из узких бойниц вытягивались все те же зеленоватые жерла пушек. Часовые стояли у подъемных мостов, на башнях и на валах.

Грозно глядели на Богдана бойницы и башни; грозно подымались неприступные валы и зубчатые стены, и все это, казалось, говорило надменно: «Довольно, оставьте! Вам уже не подняться никогда!»

Несколько минут Богдан стоял неподвижно, погруженный в свои тревожные думы: «Здесь своя жизнь на волоске, — правда, услуга князю дает еще надежду; но если он не захочет помиловать? Если Пешта и Бурлий... А! — провел Богдан по голове, словно хотел прогнать из нее эти ужасные мысли. — А там-то, там что теперь делается? Лютует Потоцкий: казни, муки, кары... Несчастный люд в когтях этого изверга... А товарищи — Богун, Кривонос, Нечай, Чарнота? Ах, поскорее бы выбраться отсюда туда... в Чигирин...»