Кика - женщина с изюминкой. Любовные успехи и неудачи разведенной журналистки - Кика Салви

Я была совершенно неопытна в делах секса, несмотря на то что была замужем и даже зачала двоих детей. Я вышла замуж совсем молоденькой, любила мужа с девятнадцати лет, и всегда была ему верна. Конец супружества положил конец всей моей эротической раскованности, которая была мне свойственна в отношениях с Эду. Она исчезла, растаяла, как дым, и на ее месте возникла огромная связка комплексов, странностей и страхов, которые обычно живут в дневниках молоденьких девочек. И которые, сплетясь, стали похожи на огромную тюремную цепь. Или пояс целомудрия. А поскольку несчастье никогда не приходит в одиночку, то к безумному стеснению раздеваться на глазах у мужчины примешалось противоположное необузданное желание заниматься любовью. Я думала только о сексе. Постоянно. Я мечтала заниматься любовью каждую ночь, каждую секунду проводить с мужчиной, но любая реальная возможность физической близости с мужчиной вызывала во мне ужас. И я не могла побороть этот страх.

В этот период сексуальной изоляции я полностью, душой и телом, отдалась во власть «немца». Это был единственный уверенный выбор в моей жизни, здоровый и безобидный. Я разговаривала с ним, задавала вопросы, рассказывала ему о самых интимных моих фантазиях. И во время этого, такого вдохновляющего, общения у меня появилась способность непринужденно болтать во время секса, что было новшеством в моей жизни (как бы сказал Аран, женщинам лишь бы поболтать). Болтать, болтать и болтать – до того сладостного момента, когда старания друга приведут к заоблачному наслаждению и, вместе с этим, к прекращению болтовни.

Итак, я практиковалась до тех пор, пока не убедилась окончательно, что я не стала фригидной. А следующее потрясающее открытие было, скорее, устрашающим: я боюсь мужчин. Очень-очень-очень боюсь! И чтобы скрыть всякий раз возникающую панику перед настоящим «говорящим» фаллосом (ну, или который был частью говорящего живого существа), я притворилась мужененавистницей, чтобы они не подходили слишком близко. Не такой мужененавистницей, которая предпочитает женский секс, а такой, у которой во взгляде столько решимости, от которой веет такой уверенностью в себе, что мужчин бросает в холодный пот даже при мысли приблизиться к ней. Подавлять их поведением эмансипированной женщины – было лучшей стратегией, какую я нашла, чтобы никто не приближался ко мне и не обнаружил в «этой самоуверенной на вид журналистике» бездонного колодца комплексов, слабостей и одиночества. И сработало – хотя бы ненадолго.

Когда обаяние «немца» уже не представлялось мне таким бесконечным (и батарейки стали подавать сигналы о необходимости их замены), у меня снова появилось желание ходить куда-нибудь по вечерам. Я чувствовала себя не такой слабой и потерянной, как до этого, и к тому же немного похорошевшей. Я не ела шоколад как прежде, меня не мучила бессонница, я была необыкновенно умиротворена и спокойна. Я оплачивала счета, заботилась о девочках и получала неописуемое удовольствие от общения с ними. Казалось, все стало на свои места.

И тут я осознала, что скучаю без любви. Не без Эду, не без жизни рядом с ним, которая так отличалась от моей жизни теперь. Нет. Я соскучилась по нежности; мне так хотелось улыбнуться кому-то, получить чашечку кофе после любовной близости, хотелось, чтоб меня просто обняли и смотрели на меня глазами, полными страсти. Тогда «немец» предстал еще более желанным, еще более лишенным каких-либо качеств и более покорным, чем моя романтичность могла вынести. Я возненавидела Луизу за то, что она мне его купила. Я ощутила неспособность иметь какие-либо реальные отношения после знакомства с ним. И я вновь почувствовала себя одинокой, покинутой и разбитой...

Именно тогда объявилась Франческа. Мы вместе учились когда-то на факультете журналистики, еще до моей свадьбы с Эду. Это была исключительно самоуверенная женщина; красивая, умная, очень харизматичная и потрясающе образованная. До того как стать журналистом, она работала архитектором в Folha de Sao-Paulo. С ней было очень приятно общаться, так как она, как бы страстно ни мечтала быть любимой и любить мужчину (как это делала я и вообще все существующие на земле женщины), не считала это смыслом существования и не жила одним лишь стремлением привлечь самца. Она громко говорила, звонко смеялась после одной-двух выпитых рюмочек саке, но оставалась всегда элегантной. В том, как она была одета, нельзя было углядеть ни тени стремления соблазнить кого-то.

Мне это нравилось. Нравился скромный и романтичный образ Кеки[12] , ее короткие волосы (даже когда в моде были прически a la Bundchen[13] ), отсутствие у нее декольте и одежды, подчеркивающей ее формы.

Мы встречались просто чтобы поговорить, посмотреть какие-нибудь фильмы, в отличие от того, что предлагали мне другие подруги, всегда пытающиеся найти местечко, кишащее представителями другого пола, и одевающиеся так, чтобы не пройти незамеченными мимо ни одного мужчины. Я терпеть не могла ходить куда-то в женском обществе, ненавидела четкую зависимость взлета женской самооценки от присутствия мужчин и еще больше ненавидела скудность тем, муссируемых в разговорах таких женщин. С Франческой все было иначе. Она интересовалась кино и всегда была в курсе новой литературы. Хотя она и мечтала выйти замуж и родить детей, но никогда специально не охотилась на предполагаемого их производителя. Она составила мне отличную компанию, несмотря на наше профессиональное соперничество и ее интеллектуальную законсервированность, обыкновенно присущую высокомерным журналистам. Я ею восхищалась.

Однажды вечером мы вышли из дома – мы вдвоем и ее подруга Инеш – с намерением провести типичный для эмансипированных женщин вечер. Похода в кино и рюмочки водки нам вполне достаточно, чтобы гарантировать хороший вечер. Мы дошли до бара «Балкон» на улице Melo Alves.

Бар был полон, и балкон, давший название заведению, напоминал по форме гигантскую амебу. Все сотрапезники могли видеть друг друга и бросать нескромные взгляды. И вот на другой стороне, там, где балкон делал очередной извив, стоял он.

Он был с тремя или четырьмя друзьями, все они курили, как и он. Каждый из мужчин был особенным и отличался чем-то уникальным, но в то же время у всех у них было что-то общее. Он же был – просто пальчики оближешь! И не потому что поразительно походил на Джанечини[14] , а потому что он достойно пополнил список моих эстетических пристрастий.

По-настоящему смуглый (о, святой меланин!), с короткими черными волосами, черными-пречерными, блестящими, напоминающими шерстку шиншиллы; изящные руки и мягкие жесты создавали образ величественного мужчины. Я посмотрела на него. Он – на меня. Я не отвела взгляд. Тогда он улыбнулся. Я тоже улыбнулась, но пришла в замешательство из-за внутреннего сейсмического толчка лжеэмансипированности (на самом деле – трусости).

Он был высокий – примерно метр девяносто. И красивый, боже, какой красивый! Треугольное лицо, грустные глаза... Он был похож на героев-любовников из кинематографа 50-х годов. Он курил с грустью и шармом человека, копающегося в своем прошлом, и каждая затяжка была словно новая попытка угадать, где он допустил ошибку, понять, куда направить свою жизнь и чему посвятить себя после того, как он все потерял. В нем была типичная для людей с хорошим образованием целостность, порядочность, отпечатавшаяся в форме подбородка, и потерянный вид свободного художника, который находится под действием наркотиков круглые сутки. Он был красавчик, и у меня перехватывало дыхание, когда я смотрела на него.

Я не хотела, чтобы Франческа и Инеш заметили мое возбуждение – чувство, идущее вразрез с духом феминизма и самодостаточностью.

Запав на красавчика, я заслужила бы глубочайшее презрение моей подруги или подруги моей подруги. Ведь мы пришли не только развлечься, но и убедить себя, что мы куда интереснее, чем большинство, и именно поэтому предпочитаем проводить время без мужчин. (Нам троим и в голову не приходило, что, наверное, мы выглядим дурами в своей непреклонности.)

Чем больше я делала вид, будто интересуюсь нашим разговором, тем сильнее присутствие этого полубога отвлекало меня от попыток поддержать умную беседу. Я всеми силами воображения старалась дорисовать образ незнакомца, а заодно – выработать план захвата, который не являлся бы явным предложением себя. И еще: я стремилась хоть краем глаза увидеть его обувь. Да, обувь. Он был симпатичным, с благородными манерами, но имелись два пункта с отметкой «особо важно», которые были для меня решающими: голос и обувь мужчины. Эти пункты – настоящие, безупречные показатели характера, и я не могла приступить к дальнейшим шагам, не оценив эти две личностные характеристики – ту, которая обволакивает ступню, и ту, которая рождается в горле.

Мои спутницы не замечали тех великих усилий, какие я делала, чтобы концентрировать свое внимание на том, что они говорили, и одновременно успевать украдкой взглянуть в сторону своего рослого «киногероя». Это продолжалось до тех пор, пока он не направился в туалет. Я переждала несколько минут, высчитывая, сколько же времени ему потребуется, чтобы опорожнить мочевой пузырь, застегнуть ширинку и подойти к раковине. Это, между прочим, был еще один, не менее важный пункт для поддержания интереса к мужчине: удостовериться, что он мыл руки после того.